Спящие от печали (сборник)
Шрифт:
– …А как же прогресс? – равнодушно пробормотала Инка с набитым ртом.
– А если прогресс – всего-навсего лицевая сторона регресса, и не более того? Что тогда? Что, если это не взаимоисключающие явления, а разные стороны – одного?
Никита подошёл к столу, дотянулся до своей кружки с нарисованным улыбающимся медведем и тихонько постучал ею о стол. Вета-мама, не глядя, налила ему из остывшего чайника, и Никита выпил всё до дна.
– А он зачем тогда на рельсы лёг, а? – спросил Никита Инку очень громко, ставя кружку на прежнее место. – Зачем? Он же взрослый, а перепачкался.
Вета-мама и Инка переглянулись.
– Ты всё напутал, – быстро сказала Инка. – Не он, а она. Героиня такая – Анна Каренина. Понял? Она легла на рельсы от того, что испачкалась в
– Могу немножко, – сказал Никита и ушёл за стеллаж – обидевшись, но не сильно.
– Ну, ладно, – сказала Инка Вете-маме. – Надоела ты мне. Я приехала сюда вовсе не для того, чтобы твои свежеиспечённые деревенские мудрствованья слушать. А вот для чего… К нам Зацаринин из Ленинграда на премьеру прилетал. Ругал тебя. За то, что ты выпала из наших рядов. У него же там свои надежды нешутейные на тебя были, так он до сих пор с ними расстаться не может. Меня ругал… За то, что я этому уходу твоему в народ не препятствовала. Я ему объясняла – унесло, мол, девку замуж, в семейные дебри, за тридевять земель, и при чём тут я? Там – дитя. Он: «Сколько отпрыску?.. Хватит, и так долго с ним сидела! Долго нянчить – только баловать!» Я ему: не знаю, мол, как там муж на это всё посмотрит… А что уж – муж?!.
– Я не понимаю, чего ты при этом хмыкаешь?.. – нахмурилась мама. – Да! Муж!
– Слушай, брось заливать. Расскажи про своего мужа кому-нибудь другому. А я тебя насквозь вижу… Ты! Ты состряпала эту затею с Сибирью! Он бы сам – на это не решился. Он бы всю жизнь брюзжал и нудел – и никуда бы, ни в какую Сибирь, никогда бы не поехал. А ты, видите ли, не могла перенесть его брюзжанья!
– А зачем он бы мне тогда нужен был – брюзжащий, ни на один поступок не способный? Я, может, семью этим спасала…
– Ну, и многое ты спасла?.. Была у человека своя тихая мечта про Сибирь – так нет, тебе, заразе, надо было разрушить эту его мечту реальностью!.. А он бы ею, может, всю жизнь потихонечку жил – лелеял бы её, был бы в ту меру несчастлив, в которую необходимо быть несчастным каждому обычному человеку. Семью ты спасала… Впрочем, какая ты зараза? Ты – режиссёрша без работы, вот ты кто!.. Сидишь в дыре, маленькую глупую жизнь местного паралитика под угрозу ставишь. Развела тут театр на ровном месте – драматические ситуации среди живых людей пошла накручивать. Тоже мне, хранительница семейного очага… Да ты здесь без театра чокаешься, поняла? Вот откуда все твои умственные конструкции выползают. В общем, так… В ТЮЗе, в Алма-Ате, вакансия. Зацаринин для тебя всё это дело уже провернул. Ну – с ТЮЗа пока начнёшь, что делать!.. Зато комната для вас есть, поняла? Не фонтан, но всё же – своя крыша. Да она и побольше этой вашей избушки на курьих ножках будет. Всё остальное я обещала Зацаринину взять на себя… Что глазами хлопаешь? Берут тебя. Главреж тебя ждёт. Письмо писать я тебе не стала, а взяла да и поехала, учитывая твой блажной норов. Так вернее будет. Только давай к нам в темпе. Долго там тоже ждать не будут. Охотники на твоё место, как ты понимаешь, имеются, причём – мужики. Заметь. Они мизинца твоего не стоят, но – мужики! В нашем обществе оценивают людей творчества по брюкам, а не по головам.
У Вета-мамы вытянулось лицо.
– Я предчувствовала. Смутно, правда. Я догадывалась, с чем ты едешь.
– …И твоему драгоценному мужу хватит уже в одиночку над чертежами кумекать и паровозом на краю света рулить.
Вета-мама кивнула на папины чертежи и неуверенно сказала:
– У него ещё работа вообще-то не закончена…
Инка тоже посмотрела на чертежи.
– Вон какую кучу ватманов извёл! Конструктор-одиночка… И там закончит, раз уже столько чертежей навалял.
И тут Вета-мама расстроилась:
– Я сейчас тебя слушала – и одному безмерно ужасалась: ты никогда, никогда меня не понимала! Даже не знаю, почему это мы дружим… Ты меня всегда истолковывала как хотела, самым диким, гнусным даже, образом, вкривь и вкось. Ты всегда приходила, вторгалась – и всё очень тонкое делала вульгарным, грубым, бессмысленным.
Инка воздела руки к потолку и пропищала:
– «Ах! Меня исказили…»!
Но потом строго сказала:
– Хочу – и искажаю. Имею право. Скажи ещё спасибо, что я тебя не только люблю, но и терплю. А последнее никому из смертных не под силу. Ну – почти никому… И я тебе – нужна как воздух, именно с моей профанацией всего и бесцеремонностью. Без этого ты давно бы улетела от реальности!.. Да ты бы заблудилась там, без меня, в своих возвышенных… этих… – Инка поискала слово, пощёлкала пальцами и нашла, – …в возвышенных своих эмпириях! Так что, у тебя хороший инстинкт самосохранения, Лизаветка. Знаешь, с кем дружить… А я тебя – просто люблю, бескорыстно. Нет, вот ты ответь – за что это тебя все вокруг, поголовно, любят, а? Я как-то удивлялась этому и размышляла: ну что, когда и кому ты хорошего сделала? Ведь, ровным счётом, никогда, никому и ничего… А тут – для всех стараешься, стараешься, себя изводишь, не жалеешь, и хоть бы одна собака поблагодарила! Как будто так и надо! Как будто я обязана!..
Лицо у Инки вдруг стало совсем детским и беспомощным. Она ткнулась в плечо Веты-мамы – и замерла.
– Опять тебя никто не любит? – пробормотала Вета-мама, осторожно поглаживая Инкины неровные, жёсткие вихры. – Бедная… Не плохая. Совсем не плохая!
– Никто, – призналась Инка и подняла голову. – Никто! Знаешь, как мне тебя там не хватает? Хоть ты и несносная, и изощрённо привередливая… Но не думай, пожалуйста, что это мне надо – перетащить вас к себе поближе! – теперь Инка спохватилась и сделала грозное лицо, – Это – всем вам надо!.. Посмотри, мальчишку своего в каком окружении держишь. Ему в сад детский надо ходить и воспитываться, как остальные дети вокруг. А не со старухами во дворе играть. Я по твоим письмам сужу, как тебя всё это здешнее окружение занимает. А о нём ты подумала? Он ведь – всё видит, всё слышит, все их здешние татуированные речи. Вон, взгляни, – толстым своим пальцем Инка указала прямо на Никиту, который выглядывал из-за стеллажа – и на нём же висел, уцепившись за полку. – …Слова ведь не пропустит. Так ушами-то и хватает!..
Никита смутился, спрыгнул на пол и спрятался. А Вета-мама сказала совсем, совсем тихо:
– И всё же наш переезд сюда – его затея, а не моя.
– Ты опять, что ли, про него? Про своего Брахмапутру? – недовольно перебила её Инка.
– Нет, ты послушай. Моё назначенье, как жены, состояло только в одном: надо позволять мужику быть мужиком, а не вынуждать его быть только болтуном. Мне бы было очень сложно его уважать, если бы слова его оставались только словами. А я хочу его уважать. И буду! И сейчас – поступлю не так, как ты говоришь и как Зацаринин велит, а как муж решит. Это очень серьёзно, Инна!.. Без уваженья семей не бывает. А мальчик мой – пусть видит. Пусть всё, всё видит! Будет лучше соображать потом, что к чему.
– Хм… Разберётся, думаешь? И уверена в этом?.. Хороший же он спектакль у тебя видит изо дня в день – спектакль, который ты называешь настоящей жизнью. Там старик старуху живьём жжёт, а там уголовники свои песенки ему, ребёночку, поют… Иди-ка сюда, парень. Выползай из-под своего шкафа.
Никита сразу подбежал вприпрыжку. А Инка сказала:
– Садись на моё колено. Видишь, какое у меня мощное колено? Такое и должно быть у настоящего крупного режиссёра. Ну – признавайся: надоели тебе здешние старухи?
Никита уселся и молчал: колено под ним было совсем по-другому тёплое – не как мамино и не как папино.
– …А жизнь – она везде настоящая! – Инка широко разводила руками. – Её одним жалким человеческим оком не окинешь. И даже – двумя. Жизнь – она необъятная. Во-о-от такая! Почти как я. И везде есть, что смотреть… Пора тебе, парень, за серьёзное, настоящее дело приниматься. Картинки вместе с детьми в детском саду вырезать. Пластилиновых гусей пасти.
– Картинки – рисовать, – поспешно исправила для Никиты Инкины слова Вета-мама. – А гусей – лепить… Но без него, одна, я всё равно ничего не решаю.