Спящие от печали (сборник)
Шрифт:
– Распаришь горло… Потом на холод…
А Вета-мама скучно посмотрела на папу:
– Замаялся ты с нами. Да?
– Это вы со мной замаялись, – рассмеялся папа.
Никита походил вдоль ближних скамеек.
– Гожий какой! Это в кого ты такой пригожий уродился? В маму – или в папу? – сказала ему толстая женщина с узлами по всей лавке и шевельнулась. – На-ка конфетку тебе. …К баушке, что ли, едешь?
Никита побежал дальше. Сидящие и снующие люди почти не разговаривали между собою, но в цветной купол вокзала поднимался монотонный гул человеческих голосов, не ослабевающий и не прерывающийся ни на минуту. Над расписанием
– А где твой автомат? – спросил Никита. – Ты его дома забыл?
Солдат перестал свистеть.
– Как тебя зовут? – спросил он Никиту, присаживаясь на корточки.
– Никита, – ответил Никита, разглядывая его большие начищенные сапоги.
– А меня – Валера! – сказал солдат.
Никита недоверчиво поднял глаза:
– …Неправда. Ты не Валера.
– Почему? – удивился солдат.
Но Никита только помотал головой:
– Ты обманываешь меня. Не Валера…
– Да почему? – разобиделся солдат.
– Потому что ты не Валера, ты – Солдат, – рассудительно и строго сказал ему Никита. – Тебя Солдат зовут!
И побежал к другой скамейке, стоящей в самом тёмном углу.
Тут сидела женщина в замызганной фуфайке, с опухшим красным лицом, и насильно стаскивала с мужчины мятую шапку. Мужчина шапку не давал, движения его рук были усталыми, тяжёлыми и неверными. И женщина всё же сняла с него шапку и положила себе на колени. Она вяло вытащила из кармана фуфайки грязную расчёску и стала причёсывать растрёпанную, безвольную голову мужчины вкривь и вкось. Мужчина всё отталкивал её руку с расчёской. Женщина сипло ругалась. И ей было всё равно, кого причёсывать, а мужчине было всё равно, кого отталкивать.
Наконец мужчина увернулся от неё совсем, встал, шатаясь, и пошёл. Тогда сразу стало видно, какой он высокий. И тут Никита узнал его! Это он карабкался летом на четвереньках в своём новом чёрном костюме по насыпи, а потом успокоенно лежал на рельсах. И плакал потом в пыли, и снился страшно. А теперь – просто шёл, как обыкновенный…
Никита узнал, и обрадовался тому, что узнал, и замер, подняв голову вверх и не давая мужчине пройти. Мужчина равнодушно разглядывал Никиту. Потом осторожно обошёл его и лениво зашагал прочь.
Тогда Никита обежал ряд скамеек, торопливо зашёл с другой стороны и снова встал перед мужчиной, запрокинув голову и широко ему улыбаясь.
В недоумении мужчина остановился. Затем резко повернулся и ушёл за билетные кассы.
Но Никита уже сообразил, что мужчина выйдет с другой стороны полукруглого коридора, и снова вприпрыжку побежал ему навстречу. А когда увидел знакомую высокую фигуру, то встал в самом узком месте прохода, раскинув руки в стороны…
Он стоял, раскинув руки крестом, и смеялся от радости. А мужчина приближался шаг за шагом, всё медленней и медленней… И замер. Лицо его покривилось, и мешочки под глазами дрогнули.
Мужчина хотел сказать что-то Никите. Но молчал и боялся ступить вперёд.
1980
Это был шулмусы
Повесть
Лунная
Вскоре лекарство нагоняло летучие видения, неверные и безмолвные, как мчащиеся облака. Но может быть, это мчалась она сама сквозь туманные бледные призраки, быстро меняющие уродливые свои очертания. И нечто огромное, раскачивающееся, страшное начинало приближаться к ней из глубины небытия. Лунная Красавица радовалась медведю, она узнавала его – это был людоед Шулмусы. Но выставляла руки вперёд, отворачивалась, чтобы не лететь ему навстречу, и сильно упиралась в пол ногами в красных растоптанных тапочках. Белесые призраки угодливо рассеивались, уступая путь косматому чудовищу, надвигающемуся неумолимо. Оглохшая от хины, Лунная Красавица широко раскрывала глаза и стонала, не слыша голоса.
С каждым вечером тёмный Шулмусы подступал к Лунной Красавице всё ближе, он уже дышал ей однажды в лицо затхлым теплом.
Невиданный доселе медведь появился в раннем детстве Лунной Красавицы. Он шатался вокруг веселого озера, сияющего в илистых берегах. Робкие люди в аулах не решались называть его словом, чтобы не навлечь беды на свой род: Клыкастый – говорили они о медведе. Но бабушка-калмычка, чужая в этих краях, называла его по-своему – Шулмусы. И значило это – дьявол.
Медведь был неуловим и невидим и потому был везде: на диких тропах, пробитых к озеру кабанами, в лесных чащах на склоне гор, в путаных и колючих зарослях дивно плодоносного малинника – он выслеживал прохожих подолгу, неделями и месяцами, не обнаруживая себя ничем и пропуская многих, не подозревающих об опасности. До тех пор, пока на пути его не возникала женщина – беременная женщина. Одним ударом громадной лапы Шулмусы вспарывал чрево. Он выдирал зародыш и, лакомясь, пожирал только его. Ненужное женское тело Шулмусы бросал в окровавленных кустах на мучительную бесконечную смерть и пропадал надолго – зверь сразу же уходил высоко в горы.
Вскоре люди забыли дорогу к весёлому озеру. Однако через год медведь стал появляться возле глинобитных подслеповатых домов на аульных окраинах, и при появлении его умолкали свирепые собаки и жались к стенам, не смея завыть. И как-то раз плач многих женщин и старух огласил полуденные улицы, изнемогающие от июльской жары. На кассиршу неполных тридцати двух лет, пораньше отпросившуюся на обед с работы, Шулмусы напал из-за угла конторы на виду у потрясённых ее сослуживцев, глазевших от скуки в тусклые окна.
Аульные охотники устраивали на берегах озера облавы – медведь легко обходил их. Наиболее смелые преследовали медведя в одиночку, с ружьями, заряженными тяжёлой картечью, или жаканами, отлитыми из расплавленного свинца в песке. Они добирались по медвежьим следам до голых поднебесных скал Тарбагатая, в расщелинах которых не росло даже серого мха, и доходили до холодных утёсов Саурского хребта, куда не взобраться ни зверю, ни человеку. ни скользкому ползучему гаду. Там пропадал медведь уже бесследно.