Спящий город

Таругин Олег Витальевич

Начавшаяся вечером во вторник песчаная буря длилась уже второй день. Казалось, само небо рухнуло на землю, в считанные минуты превратив горизонт в нечто нереальное, серо-желтое, а действительность в нечто отвратительно скрипящее на зубах и напрочь забивающее нос и рот. Тучи песка носились среди походных шатров полевого лагеря, проникали через зашнурованные пологи внутрь, засыпали замки и лафеты по-походному выстроенных орудий, превращая их в жалкие холмики с торчащими ажурными ободами колес…

В сюрреалистическом мареве поднятого в воздух песка не было видно не то что возвышающихся в какой-то сотне ярдов великих пирамид, но даже и острия штыка на винтовке впередиидущего. Понимая, что патрулировать лагерь в подобных условиях

по меньшей мере глупо, если не опасно — заблудиться и оказаться засыпанным оплывающим с окружающих бивуак барханов песком было, что называется, раз плюнуть, — дежурный по лагерю младший пехотный офицер снял все посты и сейчас практически на ощупь возвращался в свой шатер. Одной рукой он прижимал к лицу ажурный, не слишком чистый носовой платок, весьма слабо защищающий от песчаной круговерти, другой — опирался на эфес отстегнутой вместе с ножнами сабли, коей ощупывал путь перед собой. Вообще-то "возвращался" — это не совсем точно: несмотря на солидные размеры лагеря, добраться до своей палатки ему следовало уже минут двадцать назад, однако…

Однако с того момента, как он собственноручно зашнуровал полог солдатской палатки, куда перед этим впихнул ошалевших от бури дежурных, прошло уже почти сорок минут, а знакомых очертаний офицерского, с флагштоком и коновязью, шатра ни перед собой, ни в каком-либо ином направлении видно не было…

Было совершенно очевидно, что он, как ни позорно это признать, заблудился…

В тот момент, когда он, поборов собственную гордость, уже собрался было позвать на помощь, левая нога за что-то зацепилась и он неуклюже упал, точнее, припал на одно колено, выронив платок и ухватившись рукой за шершавый, неровно отколотый камень, полузасыпанный песком и оттого незаметный. В раскрытый в невольном вскрике рот тут же набился песок, и офицеру пришлось выпустить из рук саблю и торопливо обшарить пространство вокруг себя в поисках потерянной тряпицы.

Наконец, отплевавшись, он огляделся и неожиданно понял, где находится. Оказалось, что он не просто сбился с дороги и блуждал по территории бивуака, а вышел далеко за его пределы и сейчас стоял почти у самого подножия Великого Сфинкса. В песчаном мареве человек, конечно, не видел его изуродованного попаданием случайного ядра лица, [2] зато разглядел, за что зацепился, — перед ним, наполовину занесенные песчаной метелью, вырисовывались выбитые этим роковым для древней статуи попаданием обломки каменных блоков. Сориентировавшись (гранд мерси древним зодчим!), офицер встал и, выдернув саблю, уже совсем было собрался двинуться в обратный путь, как вдруг его внимание привлек металлический предмет, угол которого торчал из песка. Наклонившись, он ухватился за него рукой (металл на ощупь был шершавым и теплым, словно подогреваемым изнутри) и попытался поднять, впрочем, безрезультатно.

2

Не являясь историком, автор не претендует на абсолютную точность приводимых в настоящей книге исторических фактов. Мнение автора зачастую противоречит общепринятой в научной среде точке зрения на ту или иную проблему прошлого или настоящего

Проклиная собственное любопытство, он вновь опустился на колени и руками разгреб песок. Небольшой, размером и формой с крупный фолиант, металлический ящик одним краем уходил прямо в неровно сколотый камень, выбитый из лица Сфинкса, — похоже, сей непонятный предмет был вмурован когда-то между каменными плитами (если вообще не в одну из них), составлявшими до самого недавнего времени голову Стража пирамид.

Понимая, что оставлять здесь загадочную находку было бы крайне глупо — не стали бы древние прятать в самом недоступном месте огромной статуи какой-то пустяк, — офицер воровато оглянулся и, вытащив из ножен плоский пехотный палаш, несколькими ударами раздробил окружающий металл камень, освободив таинственный ларец из тысячелетнего плена. Даже сквозь мельтешение несущегося песка было видно, что вещица древняя, не моложе, а, может быть, даже и старше самого Сфинкса и пирамид. Впрочем, на детальный осмотр времени не было, и, наскоро запихнув найденный предмет в офицерский, отделанный дорогой, но изрядно потертой кожей ранец, человек двинулся в обратный путь. Уходя, он оглянулся и успел заметить, что песок, словно вода, уже скрыл все следы его раскопок…

Благополучно вернувшись в лагерь, офицер никому ничего не рассказал, а найденный ларец, открыть который ему, увы, не удалось, надежно спрятал среди своих личных вещей.

Спустя три месяца младший пехотный офицер Императорского экспедиционного полка вернулся в родной Париж…

Офицера звали Жан Поль Ревье…

ПРЕЛЮДИЯ 3-я

Франция, Париж, бедные кварталы. 1938 год

— Значит, не веришь? — с пьяной укоризной пробормотал, обращаясь к собеседнику, сидящий за столиком дешевого бара молодой француз. — Не веришь, да?..

Он был уже порядком пьян, о чем недвусмысленно свидетельствовала не только сбивчивая речь, но и обилие пустых и ополовиненных винных бутылок перед ним. Судя по наполненной окурками пепельнице, эти двое сидели в баре уже давно, однако второй посетитель ночного кабака пьяным не был. Точнее, он тщательно старался это скрыть — глупо и не к месту усмехался, промахивался мимо пепельницы, пару раз даже опрокинул стоящий перед ним стакан, но если бы поблизости оказался внимательный и трезвый наблюдатель, ему не составило бы труда раскрыть эту маленькую ложь. Впрочем, таковых в полутемном подвале с гордым названием "Ночные огни Парижа" не было и в помине — вокруг пили, орали, матерились и горланили похабные песни исключительно нетрезвые (чтоб не сказать больше) посетители, судя по одежде и манерам — из парижских низов. К их обществу, несомненно, относился и наш герой, облаченный в расклешенные по прошлогодней моде брюки, не первой свежести сорочку без нескольких пуговиц и порядком засаленную кепку, покоящуюся в винной лужице на краю стола.

Собеседник же его, хотя и старался изо всех сил выглядеть здесь своим, был явно не местным. Одетый в недорогой, но добротный темно-серый костюм, без галстука, аккуратно подстриженный по последней европейской моде (подбритые затылок и виски, свободно спадающая на лоб небольшая челка), он, правда, был слегка небрит по сравнению с соседом по столику, пятидневная щетина на лице которого уже начинала немного курчавиться.

— Не веришь? — снова повторил француз и вытянул из лежавшей на столике пачки новую папиросу. — А почему? П-почему не веришь, что я — потомственный аристократ? Думаешь, если я сижу в этом загаженном кабаке и пью с тобой дерьмовое вино, так я обязательно люмьер… люмпен?

Он прикурил от протянутой бензиновой Zippo, затянулся и закашлялся, смахивая выступившие слезы:

— А вот и нет! Я наследственный аристер…тократ, мой прадед был приближенным к самому Наполеону и служил при его ш. табе! А это… — "Потомственный аристократ" широким жестом обвел гудящий зал и, потеряв равновесие, едва не упал со стула. — Мне следует знать жизнь Парижа изнур… изнутри!

Врал он абсолютно бездарно, но по причине принятого за вечер количества алкоголя этого совершенно не замечал. Собеседник же, в свою очередь, старательно играл роль недоверчивого собутыльника, не забывая при этом подливать в стакан "потомственного" все новые порции вина. Пьяненького же несло дальше:

— А здря… зря не веришь. Я тебе говорил, что пишу книгу? О, это будет великая книга, настоящее откры… откровение о жизни городского дня… дна! Я стану известен и богат… — Видимо, уловив краем порядком замутненного сознания некое несоответствие в своих рассуждениях, он торопливо поправился: — Ну, я и так, конечно, богат, но это будет… э… светлое… светское богатство — известность, мировая литературная слава — ты понимаешь?

— Да! — неискренне подтвердил псевдопьяный господин и поднял стакан. — За твою великую книгу, Жак!