Срамной колодец
Шрифт:
– Приедут ещё! – ободрил я хозяйку, сам не веря в своё обещание. – В городе родня-то?
Настасья не ответила, нахмурилась.
– Ешь, давай! Пойдём скоро.
– Куда?! – оторопел я, глянув за окно.
Сумерки сгустились, силуэты развалюх слились с небом в тёмно-серую кляксу. Настасья вздохнула.
– Куда надо тебе, туда и пойдём. Я уж думала, совсем забыли его, ан нет… – Неожиданно взгляд бабки смягчился. Оказалось, глаза у неё бледно-бирюзовые. Такими бывают выросшие в трущобах, чахлые незабудки. – Да ты не опасайся, уйду я. Не понимаю разве.
Не
– Точно за мной ступай, а то утопнешь, – командовала Настасья, с неожиданной ловкостью перепрыгивая с кочки на кочку.
Я промок до нитки. Трясло от холода и необъяснимого возбуждения, точно невиданного зверя преследовал. Моя цель была бежать. И я бежал.
Сколько мы отмахали по растворённому в сумерках лесу, сказать не берусь. Я с трудом различал впереди Настасьину спину, когда моя проводница вдруг остановилась.
– Вот он, – глухо сказала старуха.
Сделав ещё несколько шагов, Настасья опустилась на колени. Приникла лбом к накатанной из толстых брёвен стенке колодца. Бабка гладила дрожащими руками шершавую поверхность и что-то тихо нашёптывала. Ни колодезного вала, ни ведра, ни дождевого ската я не заметил. Просто посреди лесной чащи зияет пробитое непонятно когда и кем окно в земные недра.
– И что мне тут делать? – тревожно поинтересовался я.
– Огонь оставлю. Не бойся, зверь сюда не ходит. Как ночь в силу войдёт, так и крикни.
– Чего крикнуть?
– Да хоть ау. Он тебе ответит.
– Кто?!! – в голове помутилось. Стать жертвой причуд спятившей от одиночества старухи?! Приехали!
– Колодец, – терпеливо пояснила Настасья и поднялась.
Прежде чем я успел высказать всё, что думаю о её предприятии, бабка сунула мне в руки плошку с погружённым в жир фитилём. Сама отступила в темноту. Я кинулся следом, но старуха, как в воду канула. Даже шелеста палой листвы под ногами слышно не было. Жарко-алое зёрнышко огонька потянулось, окрепло и подросло. Мгла за пределами освещённого пятачка стала густой и вязкой, как разогретый гудрон. Пометавшись ещё немного, я покорился и приготовился ждать утра.
Было жутковато и холодно. Чтобы согреться, я курсировал со своей масляной лампой вокруг колодца. В висках монотонно стучало пушкинское:
…лишь вихорь черный на древо смерти набежит И мчится прочь, уже тлетворный…Отвернувшись от обступивших меня стволов, я уставился в колодезный зев. В глубине сверкнуло отражение огня. Я запустил в него веткой. Скучавший в колодце огненный призрак игру поддержал – встрепенулся, побежал оранжевой, тёплой рябью. Семенящее по водной глади пламя казалось живым. Какая-никакая, а компания. Я лёг животом на край колодца и окликнул приплясывающую во мгле искру:
– Эй!
И мне ответили…
Этот голос я годами старательно хоронил под мусорными кучами суеты, забрасывал комьями случайных лиц, трамбовал чёрными валунами запоев. И вот, когда мой многолетний труд, вроде бы, начал приносить плоды, он оказался сизифовым. Пробивающиеся ростки клятой памяти вывернули корнями наружу взлелеянное забвение. Выходит, я не похоронил прошлое, я его посеял. И что сейчас взойдёт на моей щедро унавоженной жизни? Боюсь, ничего хорошего.
Я попятился…
Острую тоску жены по тому, кого никогда не существовало, я не понимал. Наконец, пройдя девять кругов ада (клиники, подпольные и "очень платные" врачи, нахваливаемые подружками знахарки), Людмила заявила:
– Нам надо усыновить ребёнка.
Это не было предложением. Это было решение, взращенное на ускользающих надеждах и обильно политое слезами отчаяния. Я не разделял боль Людмилы, но искренне ей сочувствовал, поэтому согласился.
Кнопке исполнилось четыре. Она была странная.
– Девочка поступила недавно. – Рассказывала Кнопкину историю директор детского дома Валентина Георгиевна. – Мать пьющая, родительских прав лишена. Ребёнок крайне запущен, отстаёт в развитии. Не имея педагогического опыта, вам с ней не справиться.
Она ещё много чего говорила, но Людмила упёрлась.
– Я увидела её и поняла – это моя дочь!- твердила она.
Я ничего такого не чувствовал, но положился на женскую интуицию.
Кнопку мы забрали – безмолвную, скомканную, с прилипшим к ней штопаным-перештопаным плюшевым медведем.
Она существовала под одной крышей с нами уже год. Детскую мы завалили пушистыми зайцами, заставили разнокалиберными куклами. Полки наших шкафов прогнулись под книгами о воспитании дошколят. Людмила уволилась и полностью отдалась столь желанному для неё делу.
Вот только это мало что изменило.
Кнопка по-прежнему сидела в углу, погружённая в понятный только ей разговор с облезлым медведем. Она едва заметно шевелила губами, не издавая при этом ни звука. На вопросы не отвечала, лишь вскидывала немые иконы глаз и крепче прижимала к груди игрушку. Чистенькие зайцы скучали невостребованные.
Приходя с работы, я стал заставать жену в слезах.
– Она делает всё, что я ей говорю, но молчит, – жаловалась Людмила. – Мне кажется, у неё аутизм.
– Она же реагирует… – сомневался я. – Психолог тоже ничего такого не ставит.
Я хорохорился, но отстранённость Кнопки стала пугать и меня. В её зрачках чудился не отражённый свет лампы, а непостижимая простым смертным даль. Кнопка жила в недосягаемых измерениях, в которые допускался только дурацкий медведь.
Как-то раз Кнопка привычно ворожила над своим набитым ватой любимцем. Я присел рядом и осторожно тронул её за плечо. Она отпрянула и, как всегда, уставилась на меня вдовьими глазами.