Сражайся как девчонка
Шрифт:
— Странно, что он тут бегает, — заметил до сих пор молчавший мужик. Самый здоровый из них, заросший бородой по самые глаза. Опасность еще не миновала, и я не загадывала, что они будут делать через пару минут. — Может, голодный?
— Конечно, голодный, ну накорми его, — издевательски протянул второй мужик. — Брось его и пойдем. И дерьмо его брось.
— Мешок пригодится, — возразил первый и, к моему огорчению, все-таки вытряхнул из мешка все, что в нем было. И пока я примеривалась, как бы мне половчее заплакать, мужики развернулись и ушли. Я тут же упала на колени, сгребая в кучу свой
На мое счастье, в мешке была драная рубаха, в которую я собрала то, что поместилось. Остальное пришлось бросить посреди улицы, и я поспешила исчезнуть. Я не узнала, кто эти люди, но вряд ли патруль, скорее те, кто торопится вынести то, что не успели другие. Я добежала до первого узкого проулка и юркнула туда, пока меня еще кто-нибудь не заметил — второй раз мне могло так и не повезти.
Солнце взошло, и это стало понятно по тому, как резко потеплело. Только что меня потряхивало, а теперь я ощущала, как мне становится жарко, и сперва эта мысль меня испугала. Если я заболею, дни мои сочтены, лечить меня в эту эпоху некому даже в спокойные времена. Но нет — я приложила руку ко лбу, никакого жара, кроме солнца, которое палило где-то за крышами и через полчаса обещало подняться достаточно высоко и сделать мою жизнь еще более невыносимой. Например, жечь глаза.
Пока я шла, присматривала двери, похожие на ту, за которой скрывалось убежище группы Роша. Но та улица была торговая, богатая, эта нет, и стены низких двухэтажных деревянных домов в переулке были глухими, разве что на втором этаже цеплялись друг за друга узенькие балконы, и их назначение стало понятно, как только я вгляделась, что творится на брусчатке. Про башенки в замках и старинных домах я слышала, даже видела их на таких же тесных улочках европейских городов, здесь же люди не стеснялись и использовали для нужд организма балконы. То, что кто-то мог проходить внизу, и, скорее всего, не один раз проходил, их не тревожило абсолютно.
На соседнюю улицу я выглядывала с опаской — там слышались голоса. Я успела увидеть фигуру — женскую, судя по юбке, и услышала, как хлопнула дверь. Но город все равно оживал, оживал быстро, и, стоя в вонючем проулке, я поняла, какую ошибку я совершила, когда вышла на улицу в ясный день.
За женщиной появились другие люди. Сперва был похмельный стон, затем плеск воды, крики и разухабистый смех. Гремели ставни, кто-то уже дрался, я забилась обратно в проулок и прокляла Роша всеми словами, которые пришли мне на ум. Цензурными из них были только предлоги и местоимения.
Мне хотелось есть, подкатывала тошнота и желудок начало неприятно резать болью. Мимо проулка кто-то постоянно шлялся, я, переборов брезгливость и ругая себя за неосмотрительность и за то, что сунулась в город, не вызнав подробностей, пристроилась в загаженной выемке под балкончиком. Если бы кто-то в этот момент решил воспользоваться балкончиком по назначению — моя судьба была бы незавидна.
Единственный плюс во всем этом был — мне не потребовалось много времени, чтобы разобраться, кто эти люди и что происходит. Люди были пришлыми — они ругались, вопили, делили дома для грабежа, кто-то уже снаряжал лошадь, — и между собой они явно не ладили, но старались держаться в рамках. По крикам и ругани стало ясно, что они из разных деревень, но соотношение сил было примерно равным, и поножовщины не произошло.
По крайней мере, сейчас.
Искать укрытие здесь, на окраине города, а я предполагала, что это почти окраина, не было смысла. Сбылись бы самые мрачные предсказания Роша, и я вернулась на улочку, где меня встретили три мародера.
У судьбы дурное чувство юмора: я осторожно высунула нос и первое, что увидела, одного из старых моих знакомых, покидающего тот самый дом с вывеской, куда они заходили. На этой улице было еще спокойно — где-то визжало точильное колесо, задавая оптимистичный настрой, и негромко плакал ребенок, но людей не было.
Может, не стоит бежать из города, подумала я. Может, достаточно будет где-то укрыться так, чтобы продержаться, пока не придет подмога? Раздобыть еду, которой наверняка нет, потому что крестьяне, занявшие дома на соседней улице, тоже нуждались в хлебе насущном. Вдобавок к голоду остается риск пожара и антисанитарии, но, возможно…
Мысль додумать я не успела. Дверь неподалеку хлопнула несколько раз, плач ребенка стал громче, сначала я расслышала женские голоса — один визгливый, но неразборчивый, тихий, второй умоляющий, и слова я тоже не разобрала. Затем дверь захлопнулась, и один из голосов отчаянно заметался по всей улице:
— Пусти меня, Аннетт! Пусти, я же родня тебе!
— Проваливай со своим ублюдком! — каркнули ей в ответ грубым старушечьим басом. — Будет она еще тут строить глазки! И не вопи, пока тебя не отправили прямо в пропасть!
— Да будь ты проклята, старая карга, вместе со своей невесткой и сыном! — завопила женщина с улицы, и тут же из множества окон раздалось:
— Заткнитесь, вы, пока нас всех тут не перерезали!
— Чтоб вы сгорели со всем вашим хламом!
— Тебе первой и перережут горло, Жаннет!
Ставни никто не открывал настежь, но ругались из щелей увлеченно. Я чуть высунулась и посмотрела на происходящее: молодая женщина с младенцем, который даже плакать перестал, быстро шла в моем направлении.
Она была мне опасна меньше, чем все остальные, и я буквально выскочила ей наперерез и замахала руками. Женщина остановилась, всматриваясь в меня — фигуру она различила, но солнце, уже взошедшее над домами, слепило ей глаза и не давало убедиться, что я тоже не несу ей угроз.
— Иди сюда! — зашептала я. — Я тебя не трону!
— Да боялась бы я тебя, — ухмыльнулась женщина. Я смогла ее рассмотреть: лет двадцать, вряд ли больше, и — о чудо! — на ней намотано подобие слинга. В руках у нее не было ничего, и это, возможно, было причиной, почему она все-таки подошла ко мне с моей рубахой вместо мешка: все хоть что-то, может быть, нужное. — Ты чего по улицам ходишь? Смерти не боишься или дурной?
— А ты-то куда идешь? — спросила я, отступая и давая женщине протиснуться в проулок. Крики наконец стихли, и я понизила голос: — Да еще с младенцем?