Сразу после сотворения мира
Шрифт:
– Я не читаю любовных романов, – возразил Плетнев. – Детективов тоже не читаю.
– И зря.
Она поцеловала его, осторожно держа в ладонях голову, расцарапанную Женькой, и Плетнев, наверное, почувствовал бы что-нибудь в духе любовных романов, если бы не жар, обрушившийся на него, как будто он неожиданно перенесся в самый центр пожара.
Вокруг опять бушевало пламя, трещало, ломилось, и требовалось что-нибудь первобытное – гроза, ливень, ледниковый период, чтобы немного унять полыхание.
Он взял ее за бедра, выпуклые, обжигающие, –
Может быть, только гадюк и медведей немного.
Не только бедра, но и все остальное было прямо перед ним, и на этот раз он точно знал, какое оно, и предвкушение опять оказалось болезненным.
– Я хочу тебя.
– Ты хочешь уехать от меня в Москву.
– Элли.
Они целовались так, как будто жить оставалось шесть секунд и нужно было провести эти секунды с пользой.
– А где твоя майка с ослом?
– В стирке.
– Ничего, – с трудом выговорил Алексей Александрович. – Ты все равно очень красивая.
Он понятия не имел, что именно на ней надето, красивая она или нет, он только знал, что должен немедленно, сейчас же взять ее, присвоить себе, завладеть, разложить на молекулы, а потом собрать в произвольном порядке! Странное дело, пять минут назад ничего такого ему не хотелось, о поцелуях на лавочке и разложении на молекулы он вовсе не думал, и в голове у него выстроилось что-то осмысленное, казавшееся ему важным, а сейчас все осмысленное и важное стремительно выгорало, его пожирал деловитый, веселый, страшный огонь.
Он подхватил ее неловко, поднялся с качалки, неудачно, повалился обратно, и она плюхнулась сверху.
– Я… тяжелая. Не надо меня поднимать. Ну, правда. Мне стыдно.
Он не слушал, что она там бормочет, и ничего не понимал, кроме одного: теперь она лежит на нем, ее одежки задрались, и он получил в свое распоряжение некую ее часть.
– Алеша, я… Подожди, дай я встану!..
Она же не знала, что цивилизации пришел конец и вернулась первобытность!..
Плетнев сгреб ее в охапку, взвалил себе на плечо и потащил в дом, как турецкий воин полонянку, и, кажется, над забором мелькнула чья-то изумленная физиономия, он не обратил никакого внимания.
Ногой – руки-то у него были заняты брыкающейся полонянкой! – он захлопнул дверь, протащил Элли еще немного, смутно понимая, что по лестнице ему не подняться, свалил ее на диван и упал сверху.
Тряпки мешали, в наступившей первобытности не могло быть никаких тряпок, годилась только честная и правдивая нагота, и Плетнев кое-как посрывал и пошвырял их.
– Ты мне нужна.
– Я знаю.
– Тебя слишком долго не было.
– Меня не было всего ничего.
Тут он вдруг мимоходом, внутри пожара, который все разгорался, рассердился, что она его не понимает, это же так просто!..
Она слишком
И еще какая-то чепуха лезла в голову – леса, холмы, вересковые пустоши, холодный ветер, горящие щеки, растрепанные волосы, на которые невозможно смотреть под солнцем, золото, изумруды, папоротники, изумленные глаза. Свобода, неслыханная, небывалая, невозможная ни с кем, кроме нее.
Он трогал, гладил, тискал, разбирал на молекулы, присваивал, только рассмотреть не было времени – совсем!
Он очень спешил, понимал это и ничего не мог с собой поделать.
Для того чтобы освободиться от тягот и нечистоты сегодняшнего дня, годились только первобытные средства – пожар, цунами, извержение вулкана, – и все эти средства были сейчас в его полном распоряжении.
И женщина была в его полном распоряжении тоже.
Наверное, имело смысл помедлить, задержаться, оценить, но разве можно медлить и оценивать в эпицентре и грохоте катастрофы?!
Только лететь вперед, до самого края земли.
Очнулся Плетнев действительно на краю, только не земли, а дивана, понял, что сейчас упадет, но не сообразил, что нужно сделать для того, чтобы не упасть, и съехал на пол.
Голова его женщины приподнялась, свесились невозможные волосы, и она уставилась на него бессмысленно.
– Я упал, – сообщил Плетнев.
Она кивнула и улеглась обратно.
Некоторое время они так и лежали, он на полу, она на диване, потом он поднялся и сказал:
– Подвинься.
Она подвинулась.
Плетнев пристроился рядом с ней, обнял, прижимая бедром и локтем, чтоб не убежала, и немедленно заснул.
– Что это такое, а? – спросил он, проснувшись. – Что творится?!
– Опять что-то случилось? – Элли потерлась о него сонным носом и положила голову как-то так, что ее волосы стали немедленно щекотать ему нос. Он поднял руку, изучил ее со всех сторон, как посторонний предмет, и пригладил щекотные волосы.
Тут ему пришло в голову, что надо как-то оправдаться, что ли. Только он не знал как. Весь многолетний опыт ведения переговоров пошел к черту.
– Элли, я не всегда набрасываюсь на женщин, как маньяк.
– На каких еще женщин? У тебя нет никаких женщин. У тебя только я.
– Только ты, – повторил он.
– Если у тебя есть еще какие-то женщины, я их всех зарежу. У нас где-то был дедушкин кинжал.
– Послушай меня! – Он взял ее за плечи и чуть-чуть приподнял. – Я не знаю, почему так получается, но ничего не могу с собой поделать. Я так тебя хочу, что не в силах ждать. Но на самом деле я…
– Вменяемый, – подсказала Элли. Она не слушала, и он понимал, что не слушает. Получалось, что он оправдывается попусту. – У тебя здесь волдырь. Так и не помазал, да?