Среди людей
Шрифт:
Он откинул одеяло, поискал, затем сунул руку под матрац и, выхватив оттуда топор, швырнул его в Белкина. Белкин успел отстраниться, топор со свистом пролетел мимо его головы и вонзился в дверной наличник. Гусько скрутили.
— Шляпа! — сказал Городулин, выслушав Белкина. — Ты же говорил, что следил за его руками?
Так я думал, он ремень ищет, у него же портки валились.
— И наплевать. Скрутить его надо было прямо в подштанниках. Где у тебя пистолет был?
— В руке.
— Почему не стрелял,
— Народу в комнате было много, Алексей Иваныч…
— Много, — проворчал Городулин. — Вот он угодил бы тебе по башке, сразу стало бы меньше народу…
Ознакомившись во всех этих подробностях с делом, Городулин взял с собой Белкина и поехал в тюрьму.
По своей должности Алексей Иваныч в тюрьмах бывал часто. Но тем не менее всякий раз, проходя сквозь толстую решетку в подворотне, а затем снова несколько раз предъявляя пропуск у таких же толстых высоких решеток уже в коридорах самого тюремного корпуса и наконец добираясь до того этажа, где помещались следственные камеры, о чем бы он ни думал и чем бы ни был озабочен, всегда на дне его сознания мерцала крохотная мысль: «Как хорошо, что я не здесь!»
В следственной камере стоял привинченный к полу стол, против него, в углу, — привинченный к полу табурет и два стула, тоже привинченные к полу; они были поближе к дверям. Стены и полы всюду были вылизаны до лоска, окно с решетками, довольно большое, в две шибки, пропускало много света.
Женщина-конвойная, в военной гимнастерке, темной юбке и белых баретках, ввела Гусько, когда Городулин уже сидел за столом, а Белкин — подле дверей. Оба были в гражданском.
Конвойная подвела Гусько к табурету и вышла.
Покуда арестованный шел от двери к углу — это было шагов пять-шесть, — Городулин быстрым, безразличным, но очень точным взглядом оценил его. Высокого роста, крепкий, голова стриженая, правильной круглой формы, кожа на лице чистая, рот небольшой и тоже приятной формы, маленькие упругие уши, глаза серые блестящие, с длинными ресницами, чуть-чуть курносоватый нос, — вот каков был Гусько.
Опустившись на табурет, он застенчиво-блудливо улыбнулся, положил ногу на ногу, но не нахально, а скромно, как человек, приготовившийся к длинной беседе, и, обхватив своими лапами верхнее колено, переплел на нем длинные пальцы.
— Гусько Владимир Карпович? — спросил Городулин, но не его, а Белкина.
Белкин кивнул, а Гусько сказал:
— Он самый.
Все еще не глядя на него, Городулин снова мерным, равнодушным голосом обратился к оперуполномоченному:
— Имел срок десять лет за бандитизм в одна тысяча девятьсот сорок шестом году, двадцать пять лет за убийство с целью грабежа в девятьсот пятьдесят третьем году, восемь лет за внутрилагерный разбой в девятьсот пятьдесят седьмом году… Прикиньте, пожалуйста, товарищ оперуполномоченный, сколько это получается всего?
— Сорок три года, — ответил Белкин.
— А от роду ему?
— Двадцать девять лет, — сказал Белкин.
На столе перед Городулиным не лежало никаких бумаг. Краем глаза он видел, что во время его разговора с Белкиным Гусько сбивал щелчками с колена какие-то невидимые соринки.
«Нервничает, сволочь», — подумал Городулин.
— Вам предъявляется обвинение, — повернулся к нему Городулин, — по статьям пятьдесят девятой, пункт четырнадцатый, и сто тридцать шестой. Содержание статей вам известно?
— Рассказывали, — кивнул Гусько в сторону Белкина.
— Почему же вы не подписываете предъявленного вам обвинения?
— А зачем меня на девять грамм тянут? — усмехнулся Гусько.
— Тянут на то, что заслужили! — резко сказал Городулин. — А девять там граммов в пуле или восемь, я не взвешивал, не в аптеке.
— Твое счастье, — сказал Белкин, — что у постового заело патрон. Имел бы положенный вес как миленький!..
— Что мне судьбой отпущено, то я беру, — сказал Гусько, подтягивая голенища сапог. — А лишнего мне не клейте.
— Из колонии бежал? — спросил Городулин.
— Ну, предположим.
— Три буфета в Усть-Нарве ограбил?
— Это вопрос. Доказать надо.
— Милиционера ножом пырнул?
— А если у меня было безвыходное положение? — сказал Гусько. — Ясно, посчитал нужным ударить. Я легонечко полоснул, по шее, для острастки.
— И в спину — для острастки?
Гусько улыбнулся широко и беззаботно.
— Это вопрос. Надо доказать.
— Что ж тут доказывать, — сдерживаясь, спросил Городулин, — если ты нож по рукоятку оставил в ране?
— Не я, — ответил Гусько. — Он сам. Мы когда упали, боровшись, он и напоролся на мой нож.
— А топор в Челябинске тоже я сам швырнул? — спросил Белкин.
— Насчет топора разговору нет, — ответил Гусько. — Это дело чистое, я на суде объясню. Двери ломаете, когда человек отдыхает, конечно, он не соображает спросонку…
Теперь глаза у Гусько были уже совершенно наглые и даже насмешливые.
Эту породу преступников Городулин знал хорошо. Они врут бессмысленно, отлично понимая, что ложь их очевидна, и рассчитывая только на одно, как это ни странно, — на закон. По закону положено с совершенной точностью опровергать всю их брехню, и если этот отпетый мерзавец утверждает, что милиционер сам напоролся на нож, то, несмотря на всю нелепость утверждения, надо найти научные или какие угодно доказательства, что именно он, Гусько, бандит с юности, покалечил хорошего, честного Клюева. Иначе будут цепляться прокуратура, адвокаты — все, кому не лень, лишь бы хоть как-нибудь облегчить участь преступника.