Среди людей
Шрифт:
— Тебе в жизни все ясно, Тамара? — перебил меня он.
— Ты о чем? — спросила я. — В смысле будущего?
— В смысле настоящего и прошедшего, — сказал он.
— Кое-какие проблемы, конечно, имеются, — сказала я.
— Например?
Как назло, я не могла быстро вспомнить ни одной проблемы, вернее, ни одного вопроса, который можно было назвать проблемой. Болтать попусту я не люблю и не умею, а такие вещи все-таки требуют подготовки.
Мы дошли уже до нашего дома. Здесь, под одной крышей, расположены четыре учительские
— Мои ребята, — сказал Коля, — иногда задают вопросы, которые я и сам бы охотно задал кому-нибудь другому.
Я считаю, что он зря разговаривает с ребятами на всякие темы. То есть, конечно, педагог не должен уходить от острых вопросов современности, но чрезмерно мусолить их тоже не следует. Повадки школьников я знаю — они ведь хитрые, они иногда нарочно стараются поставить преподавателя в тупик. Вообще, я заметила, что определенная часть нашей молодежи, стараясь увильнуть от конкретного интересного дела, оправдывает себя разными сомнениями. Им кажется, что если они сомневаются, то гораздо умнее выглядят. Это прямо какой-то бич!.. Дошло ведь до того, что когда девчонка или мальчишка хотят кого-нибудь обозвать, то говорят:
— Он идейный!
Я считаю, что сомнения размагничивают человека. У меня тоже они бывают, я тогда хожу как больная, ужасно противное ощущение. Лучше всего при этом помыться холодной водой до пояса или, если это зимой, побегать на лыжах.
Нашему поколению дано строить новую жизнь. Есть люди покрупнее и поумнее нас, они день и ночь думают в общегосударственном масштабе.
В моем классе пустых вопросов не задают. Учитель должен уметь организовать вопросы ребят.
Теперь я понимаю, что то, что произошло в классе Коли Охотникова, совсем не случайно. Тут есть и моя доля вины. Я об этом так прямо и сказала на бюро райкома, хотя мое выступление носило недостаточно самокритичный характер.
По-человечески мне его сейчас жалко. С этой жалостью я постараюсь бороться: настоящая дружба требует суровости, иначе получаются просто приятельские отношения.
Правда, Варвара Никифоровна после того скандального педсовета, где Коля получил строгий выговор по административной линии, сказала мне:
— А я думала, Тамара Сергеевна, что вы дружны с Охотниковым.
— Он мой товарищ, — сказала я.
Она как-то неловко улыбнулась, сняла свои старомодные очки и тихо произнесла:
— Я полагала, что дружба выглядит иначе.
— В каком смысле — иначе?
— Друга защищают.
— Даже если он не прав? — спросила я.
— А вы уверены, что Николай Семенович так уж сильно провинился?
Тогда я сказала ей:
— Но ведь вы и сами молчали, Варвара Никифоровна.
— Если бы я вступилась за Охотникова, — ровным голосом сказала она, — то ему от этого было бы только хуже.
Потом она посмотрела на меня и добавила:
— И мне было бы хуже. Мне осталось два года до пенсии.
— Но ведь это же, простите меня, Варвара Никифоровна, трусость! — сказала я.
— Вы думаете? — Она потерла свои серые щеки. — Скорее, усталость. И жизненный опыт. Возможно, этот горький опыт к вам тоже придет. А пока он не пришел, следует вести себя иначе, Тамара Сергеевна. Самые хорошие свои поступки человек совершает, пока он еще не отягощен жизненным опытом.
Наверное, она заметила, что я нахмурилась, потому что уже другим голосом заключила:
— Если бы все учителя внимательно слушали и выполняли то, что они говорят своим ученикам, из них, из учителей, вышли бы замечательные люди. Впрочем, за вас я спокойна: вы знаете, чего хотите…
Я так и не поняла до конца, что она имела в виду. Мне не понравился этот разговор. Он был какой-то мутный.
Первое время, когда я только-только пришла в нашу школу, Варвара Никифоровна казалась мне очень интересным человеком. Она — эрудит, знает гораздо больше, чем это положено по программе. Литература — ее конек. Но потом я увидела, что все ее богатые знания лежат мертвым грузом. Она совершенно не умеет практически связывать их с нашей действительностью.
Я даже думаю, что она плохо влияла на Колю Охотникова. Когда он начал свои выдумки с сочинениями на свободную тему, Варвара Никифоровна жутко одобряла их. И вот он докатился. Теперь нашу школу склоняют на всех совещаниях.
После этого злополучного педсовета меня вызвали в роно.
Со мной разговаривал сам заведующий. Не могу сказать, чтоб он так уж сильно понравился мне.
Он сказал мне:
— Мы вызвали вас не случайно. Мы считаем вас перспективным товарищем. У нас есть кое-какие виды на вас… Вы знали, что Охотников дает в старших классах сочинения на свободные темы, не рекомендованные нашим роно?
— Знала, — ответила я.
— Почему же вы не сигнализировали нам?
Я молчала.
Завроно сказал:
— У нас есть сведения, что вы неодобрительно относились к вредным затеям Охотникова.
— Я с ним спорила.
— Это не частный спор, — сказал завроно. — Это идейная полемика. Так о чем же вы с ним полемизировали?
— Мы с ним вообще по-разному смотрим на жизнь.
Завроно одобрительно кивнул.
— Разнообразие взглядов, — сказал он, — явление положительное. Трафарет в нашей работе нетерпим. Чем же отличались взгляды Охотникова от ваших?
Я честно рассказала ему, хотя получилось очень сбивчиво. А сбивчиво получилось вот почему. Начала-то я толково, но под его кроличьими глазами мне вдруг стало не по себе. И я вдруг стала слушать свой голос и свои слова не так, как я, а так, как он.
Он все время кивал. Иногда вставлял при этом:
— Любопытно… Занятно…
— А вообще-то, — сказала я, — Коля Охотников хороший парень.
— Не парень, — поправил меня завроно, — а педагог, воспитатель молодежи. Значит, он утверждал, когда вы давали нашу свободную тему в своем классе, что писать сочинения на такие темы вредно?