Среди Йоркширских холмов
Шрифт:
Я был растроган, когда после столь долгого срока он вспомнил своего первого наставника и попросил меня произнести речь, открывающую церемонию его вступления в должность.
— Годы в Дарроуби были самыми счастливыми в нашей с Хетер жизни, — сказал он. — И я очень прошу вас дать согласие.
Вот так. Когда настал знаменательный день, я сидел в конференц-зале Ланкастерского университета среди сотен ветеринаров, съехавшихся со всего мира. Присутствовали все светила: куда ни глянь — именитые знаменитости. Но, разделавшись со своей речью и созерцая августейшее общество на эстраде, я испытывал невыразимое удовольствие от мысли, что самый важный среди них — «молодой
А церемония продолжалась заведенным порядком: выпрямившись во весь рост, Джон принимал президентские регалии. Секретарь ассоциации помог ему облачиться в великолепную черную мантию с отделкой из зеленого муара. Затем его предшественник возложил ему на шею цепь с символом должности. Цепь застегнули на спине, и мне отчего-то представилось, как фермер сзади завязывает тесемки халата на ветеринаре, вызванном к телящейся корове. Видимо, такая же ассоциация возникла и у Джона. В этот торжественный момент он вдруг сказал:
— Будьте добры, ведро горячей воды, мыло и полотенце!
Зал взорвался хохотом. Кто из нас не произносил сотни раз эти самые слова?
Наконец Джон в полном облачении повернулся к собранию. С тех давних дней в Дарроуби он стал массивнее, шевелюра отливала серебром, и впечатление было самое внушительное. Я взглянул в зал на сидящих в первом ряду Хетер и всех их детей. Они сияли гордостью. На коленях у Джеймса я увидел Эмили, первую внучку, и подумал: «Как летят годы!». Ну что же, «молодым человеком» Джон уже не был, зато он был знаменитым и счастливым человеком.
В своей речи я пытался обрисовать уникальную способность Джона благотворно влиять на людей и, ища наиболее верные слова, перефразировал рекламу портера. Он добирается, сказал я, куда другие ветеринары доступа не находят.
Я смотрел на продолжающуюся церемонию, а перед моим мысленным взором встала полузабытая картина: затерянное в холмах пустынное шоссе, застрявший в ручье автомобиль, открытая дверца, пощелкивающие дворники. Мне почудилось в ней что-то символическое. Ведь она же воплотила две особенности Джона, которые помогли ему достичь профессиональных вершин: преданную любовь к жене и умение принимать мгновенные решения.
12
— Дом этот, мистер Хэрриот, для женщины — сущий убийца.
Фермер, которого я проводил до входной двери, остановился, глядя, как Хелен трет ступеньки крыльца. Его слова поразили меня, точно удар грома: он без обиняков произнес вслух то, что давно меня грызло.
— Угу, — заговорил он снова. — Дом, конечно, старинный, красивый, но для женщины он — убийца.
И в эту минуту я принял решение так или иначе вызволить Хелен из Скелдейл-Хауса. Мы любили старый дом, но в нем было слишком много минусов для молодых супругов со скромным достатком. Изящество, гармоничность, бесспорно счастливая атмосфера сочетались с непомерной обширностью, а в холодную погоду он превращался в ледник.
Я поглядел на обвитый плющом фасад, на окна спальни, а потом на окна следующего этажа, где в начале нашей семейной жизни мы обитали в однокомнатной квартирке. Имелся еще один этаж, если посчитать и каморки под черепичной крышей. Там сохранился большой колокольчик, пружиной соединявшийся с сонеткой, — с его помощью в первые годы нашего века на первый этаж призывали горничную.
У старого врача, владевшего домом до нас, было шестеро слуг, включая экономку, но Хелен держала его в порядке с
Прежде чем вернуться в приемную, я снова посмотрел на сгорбленную спину и снующие руки моей жены. Безумие какое-то! На языке у меня вертелись слова; «Пожалуйста, оставь!». Но я их не произнес. Что толку? Я снова и снова пытался ее останавливать и лишь напрасно терял время. Так уж она была создана. Прирожденная домашняя хозяйка, она просто не могла сложить руки и признать свое поражение. Она твердо решила содержать дом в идеальной чистоте внутри и снаружи.
Это угнетало и злило меня. Я женился на красивой, умной, душевной девушке и всем сердцем желал, чтобы она была добрее к себе и хоть когда-нибудь отдыхала. В первые дни брака я мольбами, а иногда и бурными сценами, которые у меня не очень-то получались, пытался заставить ее не надрываться, но с тем же успехом я мог убеждать каменную стену — Хелен упрямо продолжала наводить порядок. И еще готовка. Я не встречал никого, кто умел бы творить подобные кулинарные чудеса, и как истинный любитель поесть я благославлял свою удачу и все же лихорадочно желал, чтобы она меньше времени проводила у плиты. Однако, когда вопреки моим настояниям она продолжала поступать по-своему, я утешался мыслью, что слышу, как она поет, атакуя комнаты пылесосом и тряпками. Вот и сейчас, оттирая проклятую ступеньку, она что-то тихонько мурлыкала.
Даже теперь, пятьдесят лет спустя, когда нам уже недолго ждать величайшей чести — появления в «Дарроуби энд Холтон таймс» фотографии нашей золотой свадьбы, она все еще поет, хлопотливо убирая другой, слава Богу, не такой огромный дом. И я давно сообразил, что для нее счастье и в этом.
А тогда я повернулся и пошел по выложенному плиткой коридору, который летом полнился солнечными лучами, но в этот холодный весенний день был таким же холодным и промозглым, как улица снаружи. Я шел мимо столовой и гостиной, повернул налево к аптеке, потом направо и снова налево все дальше по коридору мимо смотровой, утренней столовой и, наконец, добрался до кухни и посудомойной, завершавших длинную пристройку с задней стороны дома. Я, казалось, прошел пятьдесят ярдов. Кто решится осудить Тристана, что в былые дни он ездил открывать парадную дверь на велосипеде?
По дороге я встретился с маленькой Рози, чьи теплые башмаки звонко стучали по плиткам, а ноги были обтянуты толстыми рейтузами, которые еще недавно носил Джимми. Порой я удивлялся, как мы могли растить детей в таком холоде, и был благодарен судьбе, что они чихали и кашляли как будто не больше других своих сверстников. Главной страдалицей была Хелен, у которой лодыжки покрывались жуткими болячками.
Едва проснувшись на следующее утро, я принял окончательное решение. Нам необходимо переехать. Скелдейл-Хаус — отличное место для работы, и мы его сохраним, но жить будем в доме поменьше. Оставалось только его найти.
Это был первый приступ настоящей мании — я думал только об этом, когда вскочил с кровати, тщетно попытался увидеть хоть что-нибудь сквозь морозные узоры на оконном стекле и быстро оделся в ледяном воздухе. Распахнув дверь спальни, я галопом понесся выполнять свои утренние обязанности. Вниз, прыгая через две ступеньки, потом во всю прыть по арктическому коридору (секрет был в том, чтобы не замедлять бега) на кухню; где поставил чайник на огонь. Назад полным карьером — в столовую, где злоехидная антрацитовая печка опять погасла. Она была единственным источником тепла на весь дом, но пока у меня до нее руки не дошли.