Шрифт:
Есть много, друг Горацио, в России
такого рода малых городков.
…стыдно делается всякому порядочному человеку!
Предыстория
Городок наш расположен посреди Среднерусской возвышенности на одном из притоков известной среднерусской реки, которая сначала впадает в другую русскую реку, а затем в Каспийское море, где бесследно и исчезает. Жителей в нем не то чтобы много, но для городского статуса хватает, хотя все друг друга знают, издалека здороваются, а за спиной готовы к любой биографии прибавить такие красочные детали, о которых сам обладатель оной частенько и не подозревает. Поэтому до собственных насущных дел у многих уже не доходят руки. Возможно, именно это и называется общинностью.
Квартирный вопрос в городке нашем остро не стоит, по той простой причине, что
Уклад наши жители имеют формально вроде как городской, но по всем проявлениям – совершенно деревенский, начиная со склонности к натуральному хозяйству и заканчивая вечерним лузганьем семечек на скамейке перед калиткой или через невысокий забор. Плюс музицирование при помощи гармони, которое, правда, из-за экспансии дешевых китайских кассетников все больше сходит на нет. Однако это мало что меняет. Разве только репертуар: вместо «диких степей Забайкалья», «тонкой рябины», «черного ворона», «парня молодого» и прочих чувствительных исповедей страдающей русской души все больше звучат на улицах космополитические «муси-пуси», «зайка моя», «убили негра» и «малолетки», петь хором которые, конечно, затруднительно, но страдать, слушая, еще как можно.
Политические убеждения нашего населения самые разношерстные, но в основе своей, как это и полагается наследникам великой империи, замысловато-анархические, что, впрочем, никак не мешает ему дружно ходить на всякие выборы и голосовать именно так, как укажет вроде бы давно опостылевшее начальство.
Состоит городок из главной улицы, все еще носящей имя Ленина, хотя впору уже проводить среди подрастающих поколений ликбез – кто это такой и чем умудрился прославиться? – из двенадцати улиц второстепенных – перечислять их не будем, если захотят, сами по ходу повествования о себе заявят, никуда не денутся, а не захотят, так и не надо, – семи переулков и нескольких тупиков, один из которых много лет вполне официально звался Советским, что, возможно, и отразилось в конце концов на судьбе всей страны. Еще есть центральная городская площадь, имя Ленина уже утерявшая, зато посейчас хранящая его большой каменный клон, который раньше указывал на светлое будущее, а теперь уткнулся перстом в ресторацию одного из наших местных олигархов, кстати, бывшего комсомольского вождя, что вполне логично и даже символично в плане преемственности. А если учесть, что ресторация воздвигнута на фундаменте так и не построенного Дворца молодежи, куда молодой комсомольский вождь и будущий олигарх самолично на глазах у соратников и старших товарищей заложил некогда капсулу с пламенным обращением к потомкам, то вообще становится ясно, что с магистрального пути мы никуда не сворачивали: куда шли, туда и продолжаем неуклонно волочиться.
Еще в городке нашем есть две церкви, когда-то коммунистами закрытые, потом ими же открытые и ныне так истово посещаемые, будто только об этом их и умолял перед своей кончиной в секретном письме съезду картавый вождь; стадион, где раз в год начинается День города, а в остальное время оздоровляется окрестная домашняя скотина в виде кур, свиней, гусей и коз; дышащая на ладан библиотека, куда этот скромный труд, даже будучи когда-нибудь изданным, все равно не попадет; две школы, одна из которых в надежде хоть на какие-то барыши недавно стала гимназией, после чего сеять разумное, доброе, вечное практически перестала, сосредоточившись на всяких там основах бизнеса, маркетинга, консалтинга, рекламы и других способов охмурения и втюхивания; гостиница распространенного типа «клоповник», напрасно ожидающая туристов, хотя бы отечественных; бывшее строительное общежитие, за умеренную плату дающее сегодня приют молодежи – как семейной, взалкавшей вдруг независимости от родни, так и той, которой приспичило провести греховную ночь; больница, где, вопреки всякой логике исторического момента, все еще можно лечиться и даже при должном везении вылечиться; почта с сопутствующими телеграфом и телефоном; еще две ресторации все того же владельца-олигарха; трактиры, кафе и рюмочные владельцев других, пожиже; парочка заведений со стриптизом, куда съезжаются по вечерам, как на работу, окрестные бандиты и предприниматели смутного толка; несколько производств – ни одно из них по профилю, разумеется, давно не работает, но работа все же кипит – теперь там круглосуточно рассыпают по большим пакетам наполнитель для кошачьих туалетов и животный корм, а также – по пакетикам более скромным – всякую человечью пищу быстрого приготовления, причем, судя по вкусу последней, все это делается из одного сырья; наконец, есть мэрия – она же бывший горком, собранные в одном месте представительства всяких карающих и надзирающих органов и рынок под названием «Славянский базар», где до недавнего времени торговали сплошь сыны и дочери гордого Кавказа, а теперь – нанятые ими местные.
Одним словом, вполне заурядный у нас городок, коих на Среднерусской и прочих русских возвышенностях без счета, но говорить нам об этом вслух никому из приезжих не рекомендуем – можем обидеться. С чем-чем, а с чувством местного патриотизма и великособственной гордости у нас все в порядке.
Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о нашем поселении, перед тем как перейти к случившимся в нем
Итак…
История первая, утренняя,
обычно начинается у нас в городке с того, что черное, пусть на просвет и изрядно поеденное звездной молью небо вдруг начинает сереть, из смутных клякс ночного пейзажа нехотя проступают контуры предметов, выпячивая за собой объем, и местность постепенно преображается, приобретая вполне даже жизнерадостный, утренний вид. Где-то орут ранние петухи, торопясь приступить к хлопотливым семейным обязанностям, живущие во дворах собаки настораживают уши, уловив шебаршение живности в сараях, а собаки в домах сладко потягиваются на боку, приоткрывают замутненные сном глаза и вновь расслабляются, пока какая-нибудь из хозяйских ног, спустившись на пол, не обозначит им начало нового дня. Окончательно посеревшее небо, завидев издали свою главную в здешней местности звезду, внезапно бросается в неприлично-сочную голубизну, а истончившаяся за ночь самозванка-Луна смиренно блекнет перед появлением настоящего хозяина небосвода. Птицы пробуют крыльями воздух и поднимают гвалт, из труб кое-где начинает сочиться легкий дымок, шевелятся занавески. Клацнув железом, скрипят двери, выпуская порцию накопленного спертого тепла и торопливые шаги к удобствам. Звучат звонки, зевки, кряхтения и откашливания, хрустят потягивания, все чаще гремят рукомойники, девственный воздух все больше и больше пропитывается съедобными запахами, а в стук посуды нехотя вплетаются человеческие голоса. И вот уже кое-где легким бризом проносится матерок – пока еще ни к чему не обязывающий и ни о чем толком не говорящий, кроме как о том, что очередной организм пробудился и глянул на мир. И вновь удивился его несовершенству. А может, и отметил простым русским словом его красоту.
Вот и первые фигуры покидают дома в направлении каких-никаких средств производства и пропитания, и первые машины, потарахтев стартерами, грозно взвывают остывшим за ночь нутром, чтобы потом успокоиться, немного снизить взятый скандальный тон и выплыть степенно из раскрытых ворот. Вдоль заборов настороженно возвращаются кошки, устав от охоты и любви. Из-за заборов на них завистливо брешут цепные собаки, лишенные и того, и другого. Обессилевшие растения, отдав ночи весь свой терпкий аромат, тихим шелестом приманивают солнце, и вот пылающее око наконец подсаживается краем на небосвод и начинает медленно, как будто заново, его обживать…
На этом обычная утренняя история городка заканчивается и начинаются другие…
История вторая, странная,
произошла на центральной площади, новое название которой пока еще никто из нас запомнить не смог. Бесцветное какое-то название. Хотя и пафосное.
Стоял на ней ранним летним утром неведомый никому человек мужеска пола лет где-нибудь около тридцати с небольшим. Был он лыс, чуть усат, выше среднего роста, умеренно-полноватой комплекции и с совершенно неупорядоченным лицом. При первом взгляде на него сразу создавалось впечатление, что все части этого лица, кроме не так давно, похоже, пробившихся усов, прикреплялись к голове как-то наспех, впопыхах, да еще и в темноте при полном небрежении к нормальной человеческой анатомии. А при втором взгляде впечатление это только усиливалось.
Стоял он тоже как-то вкривь, словно одна его часть, задне-правая, откровенно перевешивала другую – передне-левую. И клонила его соответственно. А если еще учесть, что глядел он, подняв с правым же вывертом голову вверх, на небо, словно пытался там что-то прозреть, то более нелепой фигуры представить себе невозможно. И, видимо, грозные какие-то откровения являлись ему во вполне доброжелательном на тот момент, лишь слегка припорошенном перистой облачностью небе, ибо смотрел он туда с редкой даже для наших мест тоской. Смотрел и плакал.
Одет человек был в довольно заношенную длинную хламиду сероватого цвета, сильно смахивающую на бывший в употреблении мешок, из-под которой нелепыми кеглями торчали молочно-белые ноги в новеньких китайских кедах «Два мяча», некогда весьма популярных на одной шестой части суши, а ныне совсем забытых и представляющих собой несомненный раритет.
Был он на площади не один. Во-первых, рядом высился каменной раскорякой столь же лысый памятник, под сенью которого он и находился. Во-вторых, по обочинам уже паслась разнородная домашняя живность, выпущенная рачительными хозяевами на откорм. А в-третьих, и это главное, с разных краев площади смотрела на незнакомца в три глаза парочка наших жителей: молодая женщина по имени Юля, всего несколько часов назад в очередной раз выгнанная из собственного дома сожителем Василием – за слишком позднее возвращение и глупое хихиканье в ответ на резонный вопрос «Где, зараза, шлялась?» – и лейтенант милиции Козленков, только что прибывший на площадь, чтобы обеспечить безопасный приезд на работу мэра. В три же глаза они смотрели потому, что вышедший в конце концов из себя Василий напоследок приложился к Юлиному лицу, из-за чего левый ее глаз заплыл и не желал открываться. И хотя Юля от нечего делать уже с четверть часа наблюдала за незнакомцем, первым к нему направился Козленков. Направился без всякого желания, потому что наметанный взгляд и чутье ему подсказывали: взять с этого кривого пугала будет нечего. А просто так утруждаться он не любил. Он вообще не любил утруждаться, а уж просто так – особенно. Но делать нечего, мэр уже был на подходе. Точнее, на подъезде.