Средний пол

Евгенидис Джеффри

— Вы снова собираетесь показывать мне папин фильм? Когда я была маленькой?

— Нет, сегодня у меня есть для тебя кое-что новенькое, — ответил Люс.

Я занял привычное положение на кушетке, закинув руки за голову. Люс погасил свет, и начался фильм.

Он был посвящен девушке, которая занималась доставкой пиццы, и назывался он «Анни принесет всё к вашему порогу». В первой сцене Анни в обрезанных джинсах и кофточке, прикрывающей только грудь, вылезает из машины у дома, стоящего на берегу океана. Она звонит в звонок, но ей никто не отвечает. Чтобы пицца не пропадала, она устраивается у бассейна и начинает есть.

Качество фильма было низким, и

когда появляется парень, занимающийся чисткой бассейна, то он оказывается очень плохо освещенным. Он что-то говорит, а потом Анни начинает раздеваться. Она встает на колени, парень тоже уже голый. И они начинают заниматься этим на ступеньках, в воде и на доске для ныряния. Я закрываю глаза. Мне не нравятся грубые мясные оттенки. Они намного уступают тем крохотным изображениям, которые украшают кабинет Люса.

Из темноты раздается прямолинейный вопрос Люса:

— Кто тебя больше заводит?

— Прошу прощения?

— Кто тебя больше заводит? Мужчина или женщина?

По правде — никто, но правда здесь не нужна.

— Парень, — тихо отвечаю я, стараясь придерживаться своей легенды.

— Парень? Это хорошо. Лично я предпочитаю девушку. Какое у нее тело! — Воспитанный в пресвитерианском доме Люс сейчас чувствует себя совершенно раскрепощенным. — А какие у нее сиськи! Тебе нравятся ее сиськи? Они тебя не заводят?

— Нет.

— Тебя заводит его член?

Я едва киваю, мечтая только о том, чтобы это поскорее закончилось. Но история не кончается. Анни нужно доставить еще другие пиццы. И Люс хочет, чтобы я посмотрел всё до конца.

Иногда он приглашал других врачей. И дальше — как под копирку: меня приглашали из кабинета, где я писал, к Люсу, у которого уже сидело двое мужчин. Когда я входил, они вставали. Люс представлял нас друг другу:

— Калли, я хочу, чтобы ты познакомилась с доктором Крэгом и доктором Винтерсом.

Мужчины пожимали мне руку. Мое рукопожатие служило для них первым симптомом. У доктора Крэга рукопожатие было сильным, у доктора Винтерса — более слабым. При этом оба старались ничем не выдать своей заинтересованности. Словно общаясь с фотомоделью, они старательно отводили глаза в сторону и делали вид, что их интересует исключительно моя личность.

— Калли посещает мою клинику всего неделю, — говорит Люс.

— Тебе нравится Нью-Йорк? — спрашивает доктор Крэг.

— Я мало что видела.

И все начинают давать мне советы, что надо посмотреть. Атмосфера легкая и доброжелательная. Люс кладет свою руку мне на задницу. Мужчины это делают отвратительно. Они охватывают тебя так, словно сзади вставлена рукоятка, с помощью которой они могут направлять тебя туда, куда им будет угодно. Или они с отеческим видом кладут тебе руку на голову. Мужчины и их руки — за ними нужно следить ежесекундно. Теперь рука Люса говорила: вот она! Моя звезда! Но самое ужасное заключалось в том, что мое тело откликалось на его прикосновение, — оно мне нравилось. Мне нравилось внимание, которое мне уделяли. Все хотели со мной познакомиться.

Но вскоре рука Люса уже подталкивала меня к смотровой. Я был знаком с последующей процедурой. Врачи ждали, а я раздевался за ширмой. На стуле лежал сложенный зеленый халатик.

— А откуда родом ее предки, Питер?

— Из Турции.

— Я знаком лишь с исследованием папуасов Новой Гвинеи, — замечал Крэг.

— Симбари-анга? — спрашивал Винтере.

— Да-да, — отвечал Люс. — Там тоже наблюдается высокий процент мутаций. Кстати, они интересны и с сексологической точки зрения. Им свойственна ритуальная гомосексуальность. Мужчины племени симбари-анга считают связи с женщинами порочными. Поэтому у них существуют социальные структуры для максимального ограничения подобных контактов. Мужчины и мальчики спят на одном краю деревни, а женщины и девочки — на другом. Мужчины входят в женские вигвамы только с целью размножения. Туда и обратно. К тому же слово «вагина» буквально переводится с их языка как «на самом деле плохая вещь».

Из-за занавески раздаются сдавленные смешки.

Я смущаясь выхожу из-за ширмы. Я выше всех присутствующих, хотя и вешу меньше. Ощущаю босыми ногами холод пола и спешу залезть на стол.

Я ложусь и, не нуждаясь в подсказках, поднимаю ноги и устанавливаю их на скобы. Вокруг воцаряется зловещая тишина. Врачи подходят ко мне и начинают напоминать Троицу. Люс задергивает занавеску.

Они наклоняются все больше, вглядываясь в мои гениталии, а Люс исполняет роль экскурсовода. Я не понимаю значения большинства слов, но уже могу повторить их наизусть. «Мышечный хабитус… отсутствие гинекомастии… гипоспадия… урогенитальный синус… замкнутый вагинальный мешок…» Вот что составляет мою славу. И тем не менее я не чувствую себя знаменитым. Более того, находясь за занавеской, я вообще не ощущаю своего присутствия.

— Сколько ей лет? — спрашивает доктор Винтерс.

— Четырнадцать, — отвечает Люс. — В январе будет пятнадцать.

— То есть вы считаете, что ее хромосомы были полностью подавлены воспитанием?

— Я думаю, это очевидно.

И пока я лежал на столе, позволяя Люсу в его резиновых перчатках заниматься тем, чем он хотел, я начал осознавать кое-какие вещи. Люс хотел всем доказать важность своей работы. Ему нужны были деньги для клиники. Хирургические операции, которые он делал транссексуалам, не могли создать ему необходимое реноме. Для того чтобы заинтересовать власти, он должен был затронуть их самые потаенные душевные струны. Он должен был использовать чужое страдание. И Люс решил, что сможет спекулировать на мне. Я идеально подходил для этой роли — такой вежливый и такой американский. Ничего сомнительного — ни малейшего намека на транссексуальные бары или приложения в журналах определенной направленности.

Однако доктор Крэг еще проявляет некоторые сомнения.

— Поразительный случай, Питер. Безусловно. Однако мне бы хотелось знать, каковы будут практические результаты.

— Это очень редкий случай, — соглашается Люс. — Чрезвычайно редкий. Однако с научной точки зрения его значимость трудно переоценить, как я уже сказал в кабинете. — Щепетильное молчание доктора Люса оказывается для остальных достаточно убедительным. Он ничего бы не добился, если бы ему не был свойствен дар лоббиста. Я меж тем присутствовал и отсутствовал, сжимаясь при каждом прикосновении Люса, покрываясь гусиной кожей и опасаясь, что плохо подмылся.

Я помню всё. Длинная узкая палата на другом этаже. Перед осветительным прибором — помост. Фотограф заправляет в фотоаппарат пленку.

— Я готов, — говорит он.

Я скидываю халат. Я настолько привык к этому, что спокойно поднимаюсь на помост.

— Вытяни немножко руки.

— Так?

— Да. Чтобы не было тени.

Он не просит меня улыбнуться. Издатели все равно закроют мне лицо. Перевертыш: фиговый листок, скрывающий личность и обнажающий стыд.

Каждый вечер нам звонил Мильтон. Тесси беседовала с ним как можно более жизнерадостным голосом. Когда трубку брал я, Мильтон тоже пытался изображать веселье. Только я пользовался возможностью поныть и пожаловаться.