Средний путь. Карибское путешествие
Шрифт:
Они рассказали мне о воздействии алкоголя на индейца: он явственно вспоминает оскорбления и несправедливости многолетней давности, о которых уже позабыл, и становится опасен для окружающих. И я услышал о канайма,наемном убийце, вселяющем ужас в индейцев. Канайма — человек, преданный своему делу, он живет отдельно от всех, постится перед убийством, которое производится чудовищным способом и включает в себя связывание в узел кишок жертвы. Канайма теряет свою власть, если о нем узнают. Таким образом, он открывает себя только жертве. Вот почему в пустынных местах индейцы предпочитают не оставаться в одиночестве, хотя это тоже небезопасно, поскольку — кто знает? — твоим спутником может оказаться канайма. Для индейцев, однако, не существует спасения от канайма, потому что канайма — больше чем убийца:
На станции была собака, мощное, красивое животное, которое жило в постоянном страхе. Оно боялось темноты, насекомых и неожиданных движений. Когда мы с летчиком при свете электрического фонаря пробирались к гостинице, собака шла впереди, всегда держась колеблющихся электрических лучей, как актер, ловящий неверный свет рампы. В гостинице собака потерлась нам о ноги, ища утешения. Огни три раза мигнули — это было предупреждение Сеггара, что он выключает свет — и вскоре над станцией опустилась тьма, а с выключением мотора и тишина. Я ушел от собаки с неохотой; она испугалась жука и легла у меня в ногах.
Мой американец спал под сеткой от комаров, развешаной на обручах и кронштейнах, которые он извлек из очередного пакета. Над моей постелью не было такой сетки, и у меня было только слово Сеггара, что там нет комаров. Я уже собирался залезть в постель, как вспомнил, что днем американец перебирал постель и тщательно исследовал ее. Это воспоминание о предосторожностях американца сейчас встревожило меня. Я с чрезмерной жестокостью разбросал постель и стал как можно тише ползать по ней, изучая ее при свете фонаря.
В семь утра лодочники Паруимы поднялись к нам, громко топая резиновыми сапогами. Американец, одетый и упаковавший москитную сетку, завязывал один из полиэтиленовых мешков и извинялся перед лодочниками, что не готов: он встал лишь в половине седьмого. Я тоже ехал на лодке. «Если бы знал, что вы едете, — впервые обратился ко мне американец, — я бы вас разбудил». Я вскочил с постели, плеснул в лицо водой, выпил чашку тепловатого «Нескафе» и побежал к Сеггару забирать доктора Талбота. Тот только что уселся за обильный завтрак, казалось, совсем не спешил, и выражал сильное недовольство американцем. Я прошелся до реки. Американец был уже в моторной лодке, совсем один, окруженный своими полиэтиленами. Я вернулся в гостиницу, выпил чашку какао, а затем прошелся до аптеки, где мистер Европа, служивший еще и почтмейстером, распространял марки Камаранга. С ним был Агриппа и еще один старатель, пожилой, в очках, похожий на школьного учителя, который вынул стеклянный пузырек и показал мне алмазы, достающиеся в добычу тем, кому повезет: они напоминали кусочки камня, стекла и отломанных карандашных кончиков, они и были размером с карандашный кончик.
Наконец мы собрались. Но отъезжали мы от берега Камаранга, и американцу пришлось выгрузиться из моторной лодки, в которой он уже так прочно обосновался, оставив пакеты, подняться на холм, пройти через взлетно-посадочную полосу и спуститься вниз к камарангскому берегу.
Отчалили. На носу лодки стоял индеец; потом он уселся на весло, положенное на борта, и больше не шевелился. Меня завораживала его неподвижность, а однообразие поездки — неизменный шум, неизменная река — делало ее почти непереносимой. Час за часом я должен был видеть прямо перед собой эту широкую спину в голубом шерстяном свитере, эти неподвижные резиновые сапоги, эти руки, лежащие на весле. Я сфотографировал его несколько раз, зарисовал и снова сфотографировал. Он должен был предупреждать об опасностях, в особенности о потопленных деревьях, которыми сплошь замусорены речные берега. То ли ему, то ли нам повезло: за целый день он не издал ни одного предупредительного выкрика.
Гладкая вода была черной с тепло-коричневыми оттенками; узкая река с покрытыми лесом берегами казалась запертой. Иногда мы встречали лодки с индейцами, которые были светлее и красивее, чем индейцы в Рупунуни. Пришвартованная лодка из древесной коры и неровная тропинка вверх по берегу с натоптанными коричневыми земляными ступенями указывала, что тут чей-то дом. Низкое сооружение из древесных ветвей, похожее на стойку ворот, отмечало место для отдыха. Птицы, всегда парами, играли возле лодки: большие серые и маленькие с иссиня-черными крыльями и белыми грудками. Доктор Талбот сказал, что когда он впервые ехал
Я и не обращал никакого внимания и постарался вместо этого сделать какао на речной воде, которая, как сказал доктор Талбот с почти собственнической гордостью, была вполне чистой. Американец, который сидел теперь позади нас, коротко отказался: он не хотел использовать «чужую еду». Доктор Талбот уронил чашку, когда пытался зачерпнуть воду из реки. Однако холодное какао было сделано, — речная вода цветом была почти что vin arros'e, — и я уже подносил чашку к губам, когда услышал винтовочный выстрел и залил какао брюки и рубашку. Индейцы разочарованно вздохнули: птица не попалась. Позже, пытаясь ополоснуть чашку, я уронил ее. За спиной я слышал, как американец дует и прихлебывает из чашки горячий кофе, налитый в термоса, который он приготовил еще с утра. А еще он ел вкусные бутерброды из герметических целлофановых пакетов.
В полдень мы остановились у деревни, которая, понижая уровень наших притязаний на то, чтобы считать себя настоящими путешественниками, состояла из ряда опрятных домов из дерева и рифленого железа. Это было отделение миссии Параима. Американец пощелкал фотоаппаратом, и каким-то изощренным окольным путем, привлекшим к себе немало общего удивления и интереса, приступил к отправлениям некоторых естественных надобностей. Индейцы купили хлеб из маниоки [20] , белые волнистые круги около двух футов шириной и в полдюйма толщиной, с которыми они чрезвычайно просто обращались, свертывая их в трубочку и запихивая в углы корзин. Доктор Талбот тоже купил такой диск; его принес к лодке очень маленький мальчик, которого диск наполовину закрывал. Я попробовал кусочек. Хлеб был жесткий и грубый, с кислым запахом и почти безвкусный. У нашего «голубосвитерного» сторожа между двумя такими хлебными досками лежало несколько кусков мяса. В его лице читалось наслаждение. Он уселся на весло; кто-то передал ему миску риса с красными крапинками, и он ел его черпаком из куска этого хлеба.
20
Маниока — быстрорастущий кустарник с корнями-клубнями (длиной в 1 метр), богатыми крахмалом, из которых получают муку.
Огромные коричневые и серые глыбы, огромные разбитые валуны, обтесанные, резные, стали появляться теперь по речным берегам. Иногда они были квадратные, громадные, потрескавшиеся: они казались руинами построенных гигантами фортификационных сооружений. На этих камнях, на почве всего в несколько дюймов, росли огромные лесные деревья, их корни распространялись во все стороны, так что вся почва, казалось, была создана из корней, а деревья вырастали словно из ничего. Множество деревьев повалилось в реку, их зеленые, белые и черные стволы создавали со своими отражениями аккуратные буквы V, а также сложные узоры из ломаных ветвей и отдельных белых пней. Лианы висели на лесной стене как спутанный клубок белых кабелей, иногда падавших вниз плашмя и продолжавшихся в своем отражении. Это пейзаж не для фотоаппарата: тропический лес лучше передается гравюрами на стали из прошлого века.
Все притихли, доктор Талбот читал какой-то роман в бумажной обложке, о котором я никогда не слышал. Я вынул свою книжку, пингвиновское издание «Имморалиста» — я читал его из чувства долга и мучился с ним по заслугам, — и мгновенно забеспокоился о названии, которое может быть понято как непристойное. Доктор Талбот предупредил меня о запретах, действующих в миссии, на катере которой мы ехали: сигареты нельзя, алкоголь нельзя, кофе, чай, перец, мясо, рыбу тоже нельзя, петь и свистеть тоже нельзя, только церковные гимны. Мы уже нарушили несколько правил. Американец пил кофе, а я постоянно прикладывался к виски, чтобы заглушить неприятное ощущение от намокшей в какао одежды. А еще я курил.