Средняя степень небытия
Шрифт:
– К тамбовским поезжай, - порекомендовал Япончик Валерию и автоматом следовавшему за ним Дику в коридоре. – Один строительный хитрец, племянник члена администрации, подряд на реконструкцию домов на Грибоедовском получил. Так вот он, когда на Английской набережной сидел, тамбовским платил, на Грибоедовском же к Царю Липецкому переметнулся. Царя тамбовские и хлопнули… - Япончик протянул Валерию руку, но тот сделал вид, что не заметил. Не мешкая, Япончик обнял Валерия: - Целую.
– До скорой встречи.
– До свидания, - сказал Дик.
– Хочу в Америку,- подмигнул ему Япончик.
Валерий и Дик собирались уже подняться по лестнице, когда Валерий, убедившись, что коридор пуст, внезапно схватил нагло провожавшего их глазами охранника у гардероба за предплечье, вывернул лопатки. Охранник взвыл от боли. Валерий затащил его в одноместный туалет, нагнул лицом к бачку унитаза:
– Где вчера был Япончик с часа до трёх?!
– В теннис играл, - прохрипел охранник.
Валерий сделал ещё больней.
– В теннис…
Валерий бросил охранника, вымыл руки в бачке, вышел.
– Ты что ему права читал? – спросил Дик, не знавший, что происходит за закрытой дверью.
– Почти, - процедил сквозь зубы Валерий.
В годовщину смерти сына он с женой всегда ездил на кладбище. И хотя отношений уже не было ни каких, обычаю своему они не изменили. С гулким карканьем между крестами летали вороны. Жена бубнила:
– Я от тебя не ухожу только потому, что уйти некуда. Как только появится куда, я уйду.
– Ну и уходи.
– А ты думаешь не уйду?
– К маме уходи.
– Могу и к маме уйти, но я её больше трёх дней не выдерживаю.
– К подруге уйди.
– Могу и к подруге.
– К любовнику.
– К любовнику уйду.
– Мы что сюда ругаться пришли?
Замолчали. Кроме как ругаться, говорить было не о чем. За кладбищенской оградой меж крестами появилась фигура девушки. Пришла дочь. Валерий сразу набросился на неё:
– Ну и где ты была?!!
– Папа, успокойся, я тебя не трогаю.
– Что значит, ты меня не трогаешь? Имею я право знать, где проводит время моя дочь?
– Во-первых, папочка, я совершеннолетняя; во-вторых, если ты считаешь, что я должна проводить время в психушке, куда ты меня поместил, то глубоко ошибаешься, я себе там друзей не нашла.
Валерий схватил дочь за руку, куда-то потащил, куда он и сам не знал.
– Дрянь, но ты же колешься!
– Оставь её!! – закричала жена.
– Папа, твоё время прошло. Ты выжил из ума, - резюмировала дочь.
– Я в сорок лет выжил из ума?
– Да ты просто дремучий! Ты не догоняешь, папа.
– Так, показывай вены. Нет, не локти, теперь я знаю, куда ты колешься.
– Что мне прямо на кладбище раздеваться?
– Это всё гнусно! Гнусно!! – кричала жена. – Прекратите это делать на могиле Артёма.
– Что делать, мама? Мы не трахаемся, - съязвила дочь. – Я тоже пришла на могилу брата. Я что его меньше вас любила? Я не виновата, что пришла сюда, когда и вы здесь. Дайте мне спокойно помянуть.
Жена достала печенье, покрошила его на могилу. Слёзы текли по дрожащим щекам.
– Сынок, они все сволочи, сволочи!! Они не любят тебя, - рыдала жена.
– Одна ты его любишь! – сказала дочь. – Ты и загнала в могилу брата.
– Я загнала? Как ты смеешь?
– Ты же вызвала « скорую помощь», на которой приехал тот врач, что и убил брата своим уколом.
– Врач не знал, что мой сын пьян.
– Тогда он не врач, а дурак! Он мог, по крайней мере знать, что аминазин с алкоголем не смешивается.
– Это гипертония… - начала мать, голос её осёкся; Валерий со всего размаха ударил дочь по лицу:
– Заткнитесь вы все!!
Валерий пошёл к машине. В кресле пассажира его ждал Дик.
– Что там за крики? – спросил он.
– Русская вендетта, - пояснил Валерий. – Поехали к «тамбовским».
Густая промозглая ночь спустилась на город. Тротуары пустели, транспортная суета замирала. Осколок луны вынырнул из-за туч, высветил одинокую фигуру, идущую по Литейному.
Софья сознавала, что внушает подозрение, любой околоточный может остановить её, и тогда беды не избежать. Приходилось лихорадочно думать о приюте. Прошло изрядно времени с момента покушения, Рысаков или Геля могли дать показания. Если так, жандармам раздали её карточки, и идти в освещённое многолюдное место равносильно самоубийству. Пришлось отказаться от мысли пойти на вокзал и уехать куда-нибудь, скажем, в Москву, на Урал, на Кавказ, в Псков или Варшаву. Спрятаться в парадной и переждать ночь, тоже не дело. Не факт, что не заметят жильцы, прислуга, консьерж, и тогда дело плохо. У неё есть браунинг и шесть патронов, длительную перестрелку она не выдержит, бежать в длинной юбке не удобно, последнюю пулю придётся оставить себе. И во что она превратиться внешне, если на корточках проведёт ночь в парадной, на чердаке, в подвале? На следующий день по пришедшему в негодность туалету, мятой прическе, неумытому неухоженному лицу её примут за падшую женщину. Вдруг её осенило. Да, да, да, падшая женщина. Вот под кого ей необходимо замаскироваться. Испорченная дворянским воспитанием она полагала, что женщиной из общества быть сложно, опять же языки, манеры надо знать, музицировать, а падшей куда проще. Одно слово чего стоит. Нужно пасть. Подобно заряженной частице с одного уровня перейти на другой, ниже, упроститься, забыть условности, а не чему-то научиться. Из активной стать пассивной, отдать тело на поругание, пусть, оно всё равно принадлежит Движению. Её душа или то, что как материалистка, она полагала вместо неё, функция матери, останется нетронутой. Избегнув опасности, обретя спасение, она продолжит борьбу. Софья подошла к тому месту тротуара, что называют панелью, и довольно долго стояла там, ожидая, что какой-нибудь подъехавший экипаж или извозчик подхватит её и отвезёт в уютное натопленное место, где она сможет поесть, выспаться, отдохнуть, принять ванную или душ, и заработать ещё денег, у неё были, но лишние не помешают. Даже ей, профессиональной революционерке, принять решение продать себя, переспать с первым выбравшим её мужчиной, давалось не легко. Обдуваемая промозглым ветерком, забрызгиваемая мелким дождём и грязью проносившихся экипажей, она ёжилась в промокшей насквозь дохе, на лице её блуждала напряжённая отчаянная улыбка, рука сжимала ледяную сталь браунинга. Она полагала, что надо улыбаться и улыбалась, но кареты, пролётки и ландо проносились мимо не останавливаясь. А она улыбалась, выставляла обтянутую юбкой ногу и ненавидела сытых царских сатрапов, мерещившихся ей за тёмными стёклами экипажей. Никто не останавливался, зато на противоположной стороне улицы появился человек в штатском, в котелке и с тросточкой, и ненавязчиво, что-то жуя, наблюдал за ней. Сначала она приняла его за потенциального клиента, но потом её словно заморозила мысль, что это шпик, выследивший её. Она несколько минут стояла без движения. Человек на противоположной стороне ничего не предпринимал. Он смотрел на неё и грыз семечки, Софья подняла руку и сделала вид, что ловит извозчика. Как бы убедившись в бесполезности найти свободную карету, она опустила руку и с деланной целью снова пошла по улице.
Огромная светящаяся вывеска «Весёлое заведение баронессы Элизабет фон Гроденберг» всплыло и запылало прямо перед её глазами.
Сморщенная, как печёное яблоко старуха, в парике цвета Навваринской победы, сидя на стуле за столом с самоваром, отхлёбывала чай, запах которого изрядно перебивался густым ароматом рома, и допрашивала стоявшую перед ней Софью.
– Ну и что ты умеешь?
Софья молчала, краснела, румянец стыда сменялся пламенем гнева, жегшим до корней волос.
– Ты не будешь рассказывать мне сказки, что никогда не спала с мужчиной и не знаешь, что это такое? – старуха перехватила жилистой рукой в митенках горячий подстаканник. – Что молчишь? Не хочешь работать у меня – достопочтенной баронессы Элизабет фон Гроденберг!.. Что язык проглотила? Я тебя суда не звала. А если намылилась поступить в благородное заведение, то потрудись отвечать на вопросы.