Срезающий время

Борисов Алексей Николаевич

Узнав всю историю из первых уст, я упросил "тётю" написать Сашке письмо с просьбой приехать за своей долей дядиного наследства. Пусть это известие станет психологическим толчком, как ему, так и Авдотье Никитичне, которой положительные эмоции просто необходимы. И как только чернила подсохли, постарался разобраться в хитросплетениях хозяйственно-бытовой части усадьбы. Начнём с жилого фонда. Помещичий дом — это высокое деревянное строение Т-образного вида из двух срубов (пятистенок) по шестнадцать венцов каждый, восемь на шесть метров, соединённых выступающими по фронту метра на два сенями. Парадный вход через крыльцо с навесом и выход во двор через эти же самые сени с обратной стороны. По местным меркам — весьма солидный. Две печи: большая и малая. Крыша застелена дранкой, есть остеклённые окна. Позади жилого здания конюшня, амбар, сенной сарай и маленькая псарня; всё пустующее. Крестьянские избы гораздо проще. Что здесь, что в Абраменках. Два сруба по десять-двенадцать венцов, длиной и шириной до восьми аршин, стоят один позади другого и связываются между собой сплошным рядом брёвен. В Борисовке их четыре, в соседней деревне — шесть. Курных нет, все топятся печью. Каждая изба располагает хозяйственными пристройками

и огородом; где большим, где малым. Навскидку, крепкое, зажиточное хозяйство, которое никак не могло стоить прописанной в купчей суммы. Даже в этом Сашку надули. Тем не менее, общее экономическое состояние — катастрофа, ибо всё богатство меряется урожаем! Прибавить к этому, что со смертью хозяина пропал державший здесь всё стержень и весь благопристойный вид, не более чем прочный задел прошлого; становится ясно — актив убыточный. О чём говорить, если что-то где-то росло, то только благодаря личной инициативе бывшего управляющего. Так что первым делом был отправлен посыльный к Семечкину, с просьбой собрать всех кредиторов. И пока утрясался вопрос с займами, Тихон привёз доктора Франца. Повелитель клистира, пиявок и противно пахнущих порошков был известен как мастер своего дела. Ещё в его бытность военным врачом, многие видели его собирающим травы и цветки диких растений, выкапывающим корни и срывающим кору с деревьев, а вследствие этого, воспринимали как человека, хорошо знакомого с полезными свойствами того, что непосвящённым казалось бесполезным. Слышали, как он говорит о Самойловиче, Максимовиче-Амбодике, Зыбелине, Шумлянском и других знаменитых людях — чьи научные достижения в медицине и фармакопеи казались едва ли не сверхъестественными, — словно они были его знакомыми и состояли с ним в переписке. Доктор Франц был не стар, в теле его все еще чувствовалась мускулистая и гибкая ловкость эфеба, — результаты ежеутренних гимнастических упражнений. Многие, судя по свежести его лица, идеально белым, прямо таки фарфоровым зубам, по весёлости характера с искромётными шутками с философскими рассуждениями, и особенной крепости духа (зимой купался в проруби), не давали ему более тридцати пяти лет. Но глубокие морщины на открытом челе его, рано поседевшие волосы заставляли не без основания заключать, что доктор, в каком-то смысле, прожил гораздо дольше многих своих одногодок. Вместо живого, подвижного выражения, лицо его было подёрнуто тяжкой думой, наложившей странную и загадочную неподвижность на все черты одушевлённого обличия. Светлые, горевшие силой воли и ледяной холодностью одновременно, глаза его как будто забыли привычный природный свой блеск, и тускло устремлялись на какой-либо один предмет, мгновенно вспыхивая и тут же остывая, словно за миг познавали всю его сущность. Безупречно выбритый подбородок и мрачная тишина, заключённая в глубине его души, заразительно и властно действовала на всё, что его окружало. Одним своим видом он говорил, что сказанное им — истина и возражений не потерпит.

Тут мне захотелось схватиться за голову. Эскулап настаивал на срочной госпитализации, так как подозревал у Авдотьи Никитичны желудочную чахотку и был сильно удивлён, узнав от неё истинную причину истощения. Впрочем, его осмотр Маруси и пришедших за деньгами крестьян оставил положительное мнение о профессиональных качествах врача. Диагнозы ставил быстро, лечение назначал чётко, по-латыни писал неразборчиво. Каждый был чем-то болен. Даже маленькие дети, настоятельно призванные мной для профилактического осмотра с целью предотвращения эпидемий. Я бы тоже каждому поставил диагноз, если б платили по три рубля за осмотренную душу. Но доктор действительно указывал на недуг, и пусть в большинстве случаев это недоедание и авитаминоз, претензий не выставить. Зато рекламацию предъявляли мне, и как водится, с той стороны, откуда и предположить было невозможно. Леонтий Николаевич брал взаймы серебром, и принимать обратно ассигнациями крестьяне не хотели категорически, ни по какому обменному курсу. Договор есть договор. Сошлись на отсрочке до конца недели. "Раз все поедут на Вознесенскую ярмарку, — со слов Семечкина, — то барин в городе серебра наберёт, а там и рассчитаемся". Закончилось всё тем, что к трём по полудню я был приглашён на обед к штабс-капитану, где вечером нас всех ждал сюрприз.

2. Порох и пули.

Пахотная земля Поречского уезда, пусть и обильно вознаграждая земледельца, из-за своей небольшой площади заставляла поселян искать иные пути пропитания. Эта причина вкупе с другими факторами способствовала учреждению различных мануфактур и ремесленных предприятий, предшественников заводов. Плодились они с завидной регулярностью и так же скоро прекращали своё существование. Семьдесят лет назад прибыльным считалось производство поташа и стекла, потом переключились на лесопилки, смолокурни и бондарнечество, а сейчас популярно полотняное и канатное производство. Развивалось бы оно и дальше, как завещал государь Пётр I, ведь кораблям необходимы паруса и такелаж, армиям — палатки, да мало ли что можно изготовить из пеньки… А вместе с ним рос валовый продукт и, как это ни странно прозвучит, благосостояние населения, не тех, кто снимает сливки, а огромной массы участвовавших в производстве работников и работниц: тех, кто без продыху горбатится при толчении, трепании и чёске пеньки; крестьянок, усаженных за прядение из нее пряжи; мыларей отбеливающих её в чанах; сновальщиков, мотальщиков, ткачей и, конечно же, аппретурщиц. Так что обед у Есиповичей превратился в диспут на тему: как урвать на жизнь, и чтоб крестьянину не туго жилось. И даже извечный риторический для России вопрос: что делать? — не поднимался, так как являлся краеугольным камнем беседы. Из важного можно было вычленить согласие на поездку Елизаветы Петровны к своему другу. Как водится, дама затребовала к себе внимания, ведь Павлу Григорьевичу сорок три, а ей уже несколько больше, и то, что было десять лет назад, не обязательно повторится сейчас. К тому же появиться в старом платье не комильфо, а то и вовсе конфуз. Ведь все знают: разницу между уверенной в себе женщиной и дурнушкой определяет наряд по последней моде. Да и драгоценностей нет (с укором в сторону дочери). Вот если бы корсет "Corset a la Ninon" да из легкого шёлка длинную, чуть к низу расширенную, с красиво расположенными складками "тунику", да ещё разрезанную на боках и перехваченную под грудью поясом. Тогда да! Выслушал я её, а так как сидела она по левую от меня руку, тихонечко на ухо шепнул сумму, которую собираюсь ей одолжить. Вот после этого Елизавета Петровна повела себя совсем иначе, отбросила весь спектакль в сторону, в один глоток допила вино и полностью сосредоточилась на деле. Десять лет назад, расширяя производство своего отца, Щепочкин в краткий период от одного до трёх месяцев скупил около шестисот душ мужского пола в Медынском уезде. Действие понятно: поблизости фабрика, мощности, подготовленные специалисты. Но зачем он обратил свой взор на сотню вёрст на запад? Кроме полей конопли между Грядны и Борисовкой ничего нет, а значит, какой-то особой перспективы Павел Григорьевич не рассматривал. Скорее всего, просто каприз: была история с красивой женщиной, пусть помнит мою заботу, и я не забуду. А посему и сейчас найдёт для неё время. Закончив чаепитие, мы вышли во двор, где пёс с кошкой убегали от гуся. Францу рассёдлывали лошадь (он только приехал), а мы так увлеклись зрелищем, что заметили прибежавшего мальчика в тот момент, когда он чуть не уткнулся в Генриха Вальдемаровича.

— Дядя Генрих! Папку убили! Скорее…

До дома в Васелинках мы добрались, словно на крыльях. Разгорячённые лошади ещё топтались и пытались выровнять дыхание, а мы с Генрихом и Францем уже забегали в распахнутые ворота. Пёс, не пускавший чужих на порог в этот раз сидел смирно, и лишь когда прошёл Тимофей с Ваней, жалобно заскулил. Иван Иванович лежал на кровати застланной жёлтым ковром с тряпкой на голове, в одних кальсонах, а возле него хлопотала маленькая темноволосая женщина явно восточной внешности. Сидевший на табурете до нашего прихода широкоплечий мужчина в крестьянской одежде встал, и отодвинувшись в сторонку, обращаясь к Генриху Вальдемаровичу, произнёс:

— Вот, ваше благородие, таким и нашли.

— В смысле, голым? — уточнил Есипович.

— Истинно так, — подтвердил мужик, — в одних портах с язвой на темечке.

Тут стоит отметить, что в девятнадцатом столетии, глагол "убили" не совсем означал насильственную смерть. Убить могли, причинив существенный вред здоровью, лишить сознания и просто сильно ударить. А вот, словосочетание убить до смерти, означало уже конец жизненного пути.

Франц осмотрел лежащего без сознания Полушкина и выдал вердикт:

— Ударили чем-то тяжёлым и одновременно мягким. Кожный покров не повреждён.

— Платок с песком, — после некоторого размышления, сказал Генрих. — Когда скрасть кого тихо надо, первое средство. В суконку песочек, бечёвочкой затянуть и на палку, как кистень. Турок и пикнуть не успевал, даже феска не слетала.

Вечером, Иван Иванович пришёл в себя, а уже с утра смог поведать, что же произошло и это не очень понравилось всем присутствующим. Сыском беглых Полушкин стал заниматься чуть ли ни с момента поселения. Крепостных у него не было, доходного дела тоже и всё, что он умел, в мирной жизни применить оказалось невозможно. Поначалу стал заниматься охотой, да так успешно, что извёл всех волков, терроризирующих окрестные леса не одно столетие. Количество хвостов шло на сотни пока в какой-то момент эти хищники ему приглянулись, и во дворе появился щенок по кличке Серый. С этих пор отставной поручик стал внимательнее прислушиваться к рассказам помещиков, от которых бежали крепостные. А спустя пару лет, весь уезд знал, к кому надо обращаться. Крепкой памятью запомнили Полушкина и ссыльные шляхтичи, за поимку которых платила уже казна. Секрет же удач заключался в том, что перед любым делом Полушкин занимался анализом и сбором информации. То есть прекрасно представлял возможные маршруты беглых и как приобретённый бонус — неплохо ориентировался в лесу, но всё это не составляло и четверти успеха. Основа заключалась в сети осведомителей. В каждом населённом пункте, через который мог пройти объявленный в розыск, находился человек, часто бывший солдат, который сообщал о подозрительных личностях. Так что когда я обсуждал сроки, Иван Иванович только подсчитывал, какие деревни он успеет посетить.

— Кто бы мог подумать? — сокрушался Иван Иванович. — Федот одноногий… И как я просчитаться то смог? Я ж сразу просёк как портрет ему показал. Сбледнул лицом иуда, взопрел. И видел же сукин-сын… За тридцать серебряников продался… Смит ваш у него прятался. Хитрый зараза, ловко схоронился. Тит меня у околицы с лошадьми ждал, а как понял, что нет меня долго, так шукать. В общем, всю одёжку содрали и двадцать пять рублей ваших прихватили. Подвёл я вас, не послушал.

"И как сие понимать, — задал я себе вопрос, — вымышленный Смит появился на самом деле"?

— То есть, — зло проронил Есипович, — у них день перед нами в запасе?

— Не, Генрих Вальдемарович. С концами. У Федота лошади и он мою систему знает. Они уже на пути к Орше и даже чёрт их не остановит.

— Схожу-ка во двор, — сказал я, поняв, что ничего интересного больше не услышу.

Как только я покинул комнату, штабс-капитан наклонился к уху Иван Ивановича и что-то тихо спросил.

* * *

(разговор, который я не мог слышать)

— Что в портмоне было то?

— А хрен его знает. Мы с Федотом всю баньку обыскали, под каждым углом землю простучали. Ни котомки, ни дряни этой жёлтой, ничего. Топор и тесак у меня.

— Как так получилось?

— Зарезал я Смита. Мы когда в баньке вязать его стали, Федот деревяшкой своей зацепился и гад этот вывернулся. Заорал что-то не по-нашему и кистенём меня. Хорошо, шапка баранья на голове была. А у меня рука сама пошла, как учили.

— Плохо учили, раз простых дел сполнить не можешь. Подрезать — да, насмерть то зачем? Стареешь Иван Иванович. По следам хоть прошлись?

— А как же. Тит пробежался до последней лёжки. Даже в дупло лазал. Я что думаю, ведь не просто так Смит бежал именно в тот день. Может, передать ухищенное кому успел?

— Может и успел. Тут же каждый гувернёр картавый носом водит. И не факт, что портмоне в ночь побега выкрали. Федота хоть оставил за банькой наблюдать?

— Обижаете… Если что, внучок его вмиг весточку принесёт.

— Ладно, будем надеяться на лучшее.

— Генрих Вальдемарович, а сам, как думаешь, что там было?