Срочно требуются седые человеческие волосы

Нагибин Юрий Маркович

На него в упор глядел большеглазый мальчик. Некуда

было скрыться от этого взгляда. Тогда Гущин

приподнялся и протянул руку к большей

фотографии, висевшей напротив.

– Не трогайте!
– раздался голос Наташи.
– Это мой отец.

– Отец? Этот мальчик?

– Когда отец уходил на войну, он был моложе, чем я сейчас.

– Боже мой!
– покаянно и вместе радостно сказал Гущин.
– А я-то мучаюсь! Простите меня, Наташа, я, кажется, правда хотел его снять.

Наташа

потянулась к Гущину и уже знакомым движением обняла за шею. И вдруг, раскрепощенный от всего, что его связывало, делало нищим, Гущин с силой прижал ее к себе...

...Солнце словно вплавилось в стекла, на подоконнике голуби ссорились из-за каких-то крошек. Кукушка выглянула из деревянного теремка и прокуковала семь раз.

Отстранившись от Гущина, Наташа сказала слабым от счастья голосом:

– Я сразу вас полюбила... Как увидела.. Вы замечательный, вы чудо, вы - Кваренги!.

...Гущин покидал гостиницу. Вот он получил пропуск на выход у администратора, направился к вращающейся двери и вручил пропуск старику швейцару, похожему на Айвазовского. Презрительно глянув на потертый портфель, вмещающий все дорожные пожитки Гущина, швейцар небрежным адмиральским жестом коснулся околыша фуражки.

– Скажите, папаша, что это за поезд?
– Гущин достал билет и показал швейцару.

– А-а, есть такой!
– усмехнулся тот в бакенбарды.
– Я-то думал, его давно отменили. Тоже идет в Москву, но кружным путем - через Будогощ, Неболчи, Калязин и прибывает на Савеловский вокзал.

– Вот это да! Сколько же он идет?

– Сутки, может, поменьше.

– Понятно!.. Ну, до лучших дней!..

Гущин вышел из гостиницы и сразу устремился вдогон за автобусом...

...Гущин идет по перрону, его толкают своими бидонами молочницы, мешками - какие-то дремучие деды. Даже не верится, что это Ленинград. У крайней заброшенной платформы притулился заброшенный состав.

– Сергей Иваныч!

К Гущину со всех ног кинулась Наташа с какими-то цветочками в руках.

– Что вы тут делаете?
– оторопел Гущин.

– Провожаю вас.

– Но... как вы узнали?

– В том-то и беда, что не узнала. Я убежала на съемку, а вы даже записку не оставили. Я, конечно, уже привыкла к вашей манере: не хотели "обременять"...

– Почему вы такая смуглая?

– Так это же тон. Я прямо из павильона

– А почему к этому поезду?

– Я взяла расписание на Москву, и Костя Зорин, помните "Мефистофеля", согласился возить меня ко всем поездам на своем "Москвиче".

Гущину было почти больно от счастья.

– Сергей Иваныч, а вы любите ездить с молочницами?

– Нет, просто этот поезд идет по местам, где я воевал, - не глядя Наташе в глаза,

сказал Гущин.

Она взяла его за руку.

– Сергей Иваныч, вы себя ничем не мучайте. Все было замечательно... Я так вам благодарна. И когда вы опять приедете, мы будем вместе, если вы, конечно, захотите. И будет Ленинград теперь уже наш общий...

– Когда еще я приеду!..

– А я вам вызов устрою!
– воскликнула Наташа.
– От группы "Полет в неведомое". Как-будто они там опять плохо катапультируются. Правда! Он это сделает для меня.

– Неужели это возможно?

– Конечно! Официальный вызов придет к вам на службу, а я пришлю телеграмму: "Срочно требуются седые человеческие волосы".

Гущин засмеялся, и они поцеловались, и Гущин побежал за двинувшимся поездом и вскочил на подножку. Он видел ее радостное, смеющееся лицо, и оно было как гарантия близкой встречи, и когда Наташа скрылась, он внес в тесный, вонючий, забитый до отказа вагон эту чистую радость...

...Наташа сыграла свою роль до конца. Но когда вагон

Гущина потерялся вдали, она притулилась к фонарному

столбу и заплакала.

...Не зная, куда девать распирающую его радость, Гущин принялся помогать пассажирам пристраивать чемоданы и баулы на багажные полки.

Он подставил плечо под корзину, вырывавшуюся из рук молодой беременной женщины, затем кинулся на помощь какой-то пожилой матроне Он с такой быстротой и расторопностью справился с тяжелыми ее вещами, что дама, знающая, видимо, лучшие дни, сказала, теребя замок сумочки:

– Сколько с меня, голубчик?

Гущин расхохотался, залез на полку и, положив под голову портфель, предался сладким воспоминаниям...

...Гущин проснулся среди ночи, разбуженный тишиной затянувшейся стоянки. За окнами тускнели станционные огни, платформа находилась с другой стороны, а по его сторону поблескивали влажные рельсы, бродили железнодорожные служащие, что-то печально выстукивая в поездных колесах. Двигался сам по себе одинокий товарный вагон, у водокачки понуро мочился старик с заплечным мешком. Гущин заворочался, глухая тоска подступила к сердцу. Он спрыгнул вниз.

Возле окна, через проход, стоял пожилой, заросший седой щетиной человек.

– Закурить не найдется?
– спросил Гущин.

Тот дал ему папиросу, поднес огня. Гущин неумело затянулся, закашлялся.

– Э, браток, да ты и курить-то не умеешь!
– усмехнулся человек.

– Не умею, - признался Гущин.

– Так зачем же ты - зуб, что ль, ноет?

– Вроде того.

Человек внимательно посмотрел на Гущина.

– Жизнь, браток, нелегкая штука...

Поезд дернулся и побежали назад станционные огни...