Срочный вызов
Шрифт:
– Группа, вы успокойтесь, пожалуйста.
– Не хочуууу… – воет Таня. Дура, чтоб тебя. Против воли – сама начинаю понимать, что из глаз бежит.
– Успокойтесь. Я никуда не ухожу. Не ухожу, слышите?
– Обещаете, Юлия Евгеньевна? – Танька поднимает мокрое лицо. – Никуда не уйдете? Можно к вам приходить?
На миг лицо Чуйковой меняется – что-то пробегает по красивым, искалеченным тяжелым медицинским стажем, чертам – что-то, ломающее сталь, что-то, возвращающее на щеки девичий румянец.
– Приходите всегда. Если помощь нужна – я всегда вам помогу.
Мы на миг застываем. Обнимая, прижавшись. Чувствуя
– И просто так – приходите. В любое время.
Мы молчим.
– Дурочки вы мои… – шепчет Юлия.
Танька снова начинает реветь. Мы все – тоже.
Стыдоба. Выпускная группа. Фельдшера. Пять дипломов «с отличием».
Напоминаю себе об этом, вытирая красные, мокрые от слез глаза.
* * *
Дверь двадцать первой бригады распахивается, стоит только мне с ней поравняться.
– Офель, зайдешь?
Мнусь.
– Нин, нас на обед запустили, некогда трындеть. Давай потом?
– Не даю потом, заходи. У нас пообедаешь.
– Уболтала, – сдаюсь и захожу в бригадную комнату – тесную, узкую, сдавленную стенами из кирпича, разделившими бывший зал ожидания аэровокзала на ряд переборок, названных комнатами отдыха персонала. Стол, два стула, две тумбочки и здоровенный, удобный, хотя и древний, диван, невесть как протиснутый сюда сквозь узкую дверь – вот и вся обстановка. На окне – занавески из голубого муслина, за окном – густая зелень листьев инжира, закрывающих дневной свет, крупных, плотных, похожих на форме на какое-то мелкое животное.
Усаживаемся, Нина пододвигает ко мне тарелку, аккуратными движениями ссыпает в нее капустный, кажется, салат, густо усыпанный сверху неведомыми мне дагестанскими специями, пряно и вкусно бьющими запахом в нос, рикошетом отлетающими в желудок, разбавленный аккуратно нарезанными помидорами и огурцами, посыпанный мелкой сечкой зеленого лука, сельдерея и киндзы.
Верчу головой.
– Евсеева где?
Нина фыркает.
– Как обычно – в машине.
Фыркаю и я, хотя шутка уже далеко не первой свежести. Евсеева Анна Тихоновна – тот еще персонаж, больной работой на «Скорой помощи», как принято выражаться, «на всю кору головного мозга, затрагивая спинной и красный костный». В бытность свою заведующей подстанцией, она бродила по бригадам ночами, не давала спать, пресекая сие категоричным: «Вы работаете без права сна! Читайте медицинскую литературу!». Ныне же, вернувшись на должность линейного врача, торчит безостановочно либо у окошка диспетчерской, либо в машине, там же ест, там же спит – чтобы, стоит только поступить вызову, рвануться с низкого старта. В последнее время у нее новый бзик – теребить ночью диспетчера с просьбой дать хоть какой-нибудь вызов, аргументируя данную просьбу бессмертной фразой: «Я не могу спать, пока другие коллеги работают!». Водители чертыхаются, увидев ее фамилию в графике напротив своей. Ну и фельдшера – тоже.
Едим. Точнее, ем я, Нина задумчиво перебирает капустные и салатные листья алюминиевой вилкой с вытесненной надписью «Общепит» на черенке.
– Как молодняк?
А, ну теперь понятно. Слышала, видела, хочет подробностей.
– Стареешь, Нинка, – невольно улыбаюсь и подмигиваю. – Старческое брюзжание появляется.
Она на шутку не отвечает, хмурится.
– А все-таки?
Откладываю вилку, достаю из нагрудного кармана халата полупустую уже пачку «Родопи», хлопаю по остальным карманам в поисках спичек. Нина хмурится еще больше. Да, знаю, все знаю – отличница, спортсменка-легкоатлет, не курит, не пьет, блюдет диету и фигуру, бережет себя для будущего мужа и детей.
– Да грустно, если тебе так уж интересно. И мы раздолбаями были, чего кривляться, но как-то все же меру соблюдали.
– Расскажи.
Да чего рассказывать…
Закуриваю.
– Мне аж целого врача дали. Будущего. Маникюр – Чуйкову бы инфаркт хватил, на три метра когти, на голове сплошь завивка и перманент! На смену пришла, полчаса красилась и перед зеркалом вертелась, все задом трясла, ракурс выбирала. А потом узнала, что ее в подчинение к фельдшеру поставили – скандал Чернушиной закатила. Мол, я без пяти минут и одного курса как доктор, а мной какой-то фельдшер-четырехлетка командовать тут будет.
Невольно замолкаю, затягиваюсь, зло выплевываю струю синеватого дыма в сторону открытого окна. Нина молчит, слушает. Не перебивает. Ту безобразную сцену и кабинета старшего фельдшера она наблюдала лично, знаю. Не влезла, просто наблюдала.
– По вызовам ездили – королевой расхаживала, морду кривила. Как к старикам приезжаем – нос сразу в гармошку, глазки в потолок, личико в гримаску. Воняет, мол. Противно, дескать. Потом освоилась, хамить начала – хрена вызвали, вам лет сколько уже? Какой, мол, вам врач, вам уже под землю пора! Гнида…
Нина не отвечает.
– В вену колоть – не хочет. Категорически. Прям так и говорит – я, мол, врач, мне все фельдшер колоть будет, а я крови не люблю. И вообще…
– Она сказала, что ты ее била.
Поднимаю глаза, смотрю на Нину. Не узнать девочку из моей группы, тихую, умную, немногословную. Губы уже заострились, у их края образуются морщины, глаза отливают серым.
Неужели всего четыре года прошло?
– Ты сейчас старосту свою отчитывать собралась?
– Била или нет?
– Никого я не била.
Вру. Заехала я ей, прямо по холеной физиономии племянницы начальника горисполкома, когда нам под утро дали вызов на ножевое ранение, и она мне выдала с зевком: «Я на вашей этой «Скорой» только на практике, заставлять – права не имеете! Я врач, и чтобы какой-то сраный фельдшеришка мне тут…».
Нина сверлит меня взглядом. Злюсь.
– Осуждаешь, Халимова?
– Нет.
Она встает, отряхивает халат, складывает руки за спиной, отворачивается к стене, изучая плакат с фильмом «Бешеные деньги» – кокетливо улыбающаяся Людмила Нильская в кружевной шляпке, и хохочущие сверху Яковлев и Кучумов в бежевых цилиндрах.
– Офель, нам надо в мединститут, понимаешь?
– Ч-чего?
– Мы тут застоимся. Плесенью покроемся и заглохнем. Нам расти надо. Иначе – никакого толку не будет от нашей с тобой учебы. Ну, еще год, еще пять лет – дальше что?
– А что дальше?
– Дальше – скатимся к рутине, плюнем на учебу, плюнем на повышение квалификации, плюнем на развитие клинического мышления, про которое нам Евгеньевна три года талдычила. А потом – и на больных плюнем, понимаешь? Косными станем, вязкими, лечить будем одной и той же магнезией с пирацетамом. Сочувствовать перестанем, думать перестанем, работу из творческой в ремесленную превратим. Что? Не права я?