Срочный вызов
Шрифт:
Он ушел с пятой бригады на восьмую, какое-то время, нарочно, назло мне, дрессировал дурочку Таньку Инкерман, которая громко и заразно хохотала его шуткам через стену… пока я, лежа на кушетке пятой бригады, пустой и одинокой, смотрела куда-то в темноту, стараясь отрешиться от всего, что происходит сейчас – на подстанции, в восьмой бригаде, и в моей жизни… Надолго меня не хватило, одним утром я пошла к Ладыгиной, старшему фельдшеру, рассказала все как есть, на духу – и Элина Игоревна, покачав головой, нарисовала мне новый график, в котором врач-интерн Милявина никак не пересекалась
Так длилось какое-то время, полгода, если быть точной, достаточно чтобы измучить обоих. Вплоть до визита Нины на мою станцию. И аккурат после моего заявления, которое Элина, снова покачав головой – подписала.
– Я ее никогда не любил, – тихо прозвучало в сгущающихся сумерках.
– Так все говорят, – мерзким, сучьим голосом, произнесла я. – Особенно когда кидают женщину, которую любить до старости обещали.
Фигура Ярослава сгорбилась. Потом выпрямилась.
– Ничего я не обещал…
– А она скажет – обещал, и еще как! – с какой-то непонятной злостью выдала я, приподнявшись. – И кому прикажешь верить, Ярослав? Тебе – или твоей почти уже брошенной же…
Он не дал мне договорить. Встал, выпрямившись во весь свой почти что двухметровый рост, сгреб меня, подтянул, слегка приподнял… и моя голова окуталась каким-то странным розовым, горящим, жгучим туманом, когда наши губы, жадно и страстно, словно давно были знакомы, заскользили мягко и сладко, на миг отрываясь, и снова сжимаясь…
– Люблю тебя… – едва слышно прошептал он мне на ухо. Или, может, прокричал – я почти ничего не слышала в тот момент, обнимая, прижимаясь, вдыхая его запах, слабо понимая, кто я, и где я нахожусь.
– Отпусти…
– Не могу… не хочу…
И я не хотела. И не могла. Ночь спустилась – как всегда, внезапно, ярким росплеском зажегшихся фонарей, заливших площадь Ленина равнодушным белым светом.
– Не уходи, Офелия, прошу!
Обнимая его, я чувствовала себя последней тварью, скотиной, предательницей, гнидой конченой, отнимающей мужа у жены, отца у детей… если у него есть дети, я даже этого не знала…
– Ярослав…
Он молчит, смотрит на меня снова. Жгуче, тяжело, и от этого взгляда в животе что-то горит, плавится и гибнет.
– Я не могу остаться. Прости. Я должна уехать.
Кажется, мои руки, обнимающие его, превратились в бесчувственные бревна, в обрубки.
– Хочешь… не знаю… приезжай ко мне. Когда разберешься со своими проблемами.
Яркие, полыхающие глаза сжигают меня заживо… куда там холоду Волги.
– Если разведешься, то приезжай… женись, делай мне детей, называй своей женой, что хочешь со мной делай.
Мельница Гергардта рядом… мертвая, погибшая, сожженная, навеки опустевшая.
– Но сейчас – не мучай, пожалуйста!
Где-то, далеко, заиграла гитара – кто-то, выбравшись во двор, размашисто брынчал по струнам, пытаясь спеть что-то про музыку, которая кого-то там связала.
Ярослав не осекся, не посерел, не скис. Даже не отнял рук. Просто спросил:
– Ты меня будешь ждать, Офель?
Закрыв глаза, сжав их, до боли, до слез, я едва слышно прошептала:
– Всегда буду…
* * *
Я тяжело дышу.
Фельдшер мой – Макс Алькснис, всегда спокойный, как скала, равнодушный, как не так давно образованная Госдума к призывам населения, всегда сдержанный и маленько гордый (шесть лет на бригаде реанимации, на минутку), стоит сейчас у машины, упираясь в ее борт лбом.
– Поедем, доктор?
Мое лицо горит.
– Михайловна… слышишь?
Не отвечаю.
В ушах до сих пор звучит проклятое: «Бригада четырнадцать, вызов срочный!». Чтоб ей…
Грузинское село, здоровенный дом, вымахавший с начала девяностых наших годов из маленькой сараюги на дачном участке до пятиэтажного особняка, облицованного силикатным кирпичом, окруженный натуральным ухоженным европейским садом, с брусчатыми дорожками, с дорогими разбрызгивателями для полива тщательно постригаемой травки из Канады, обнесенный могучим забором, поглядывающим на мимо проходящих односельчан окулярами горбатых камер наблюдения, вытянувшихся на столбах, словно стервятники. Клан мафиозный, все знают – и главе клана внезапно сдавило за грудиной, а потом сильно закашлялось, тяжело, надрывно, до крови, бросившейся в складки мясистого лица. Три часа назад. Кто-то из родни, выбравшись на главную дорогу поселка (сотовые телефоны, несмотря на свою новизну, крутизну и стоимость, не ловили сеть с улицы Полянской), долго орал в трубку, требуя срочно и сейчас бригаду, или перестреляют всех… Вопреки воплям, все бригады были заняты, соплям и больным животам несть числа, и удачно обе спецбригады укатили в другой конец города, разгребать ДТП (автокран с перегретыми тормозами, не останавливаясь, на долгом спуске снес пассажирский автобус, пройдясь стрелой по крыше, калеча сидящих в этом самом автобусе). Отправили первую отзвонившуюся бригаду. Мою.
Макс, услышав адрес – сжался, скривил лицо, стал торопливо копаться в укладке, распихивая по карманам медикаменты. Потом потряс плечами, помотал головой, сделал несколько пробных замахов правой рукой, украшенной свинцом отлитого кустарно кастета.
– Ты чего?
– Бандюки, Офель. Или поножовшина, или огнестрел. Или уже «двухсотый». На фигню не вызывают – у них свои лекари имеются, их обычно дергают. Если вызвали нас, значит – те благополучно слились. Готовься.
Сгорбился за рулем водитель, рассматривавший мельтешение деревьев в тусклом свете фар «Газели», впихивая машину в изгибы дороги. Адрес не спрашивал – знал, видимо.
– Делаем что?
– Молимся, – лаконично ответил Макс, захлопывая окошко переборки. Я сжала зубы.
Не умею я молиться. Разучилась.
Наверное, с тех самых пор, когда пришло последнее письмо из Волгограда. С того же адреса. Но не от того адресата.
Мелькают повороты дороги, мотаются блики света по придорожным кустам остролиста, барбариса и рододендрона, в груди роится жгучий ком приближающейся беды.
«Здравствуйте, Офелия. Извините, что пишу вам, наверное, не стоило. Но он бы этого хотел, поэтому – пишу».