Ссыльный № 33
Шрифт:
— С богом! — сказал он самому себе, подписав последние рескрипты, и ушел в опочивальню.
Два столпа III отделения
Из дворца граф Орлов поехал прямо в III отделение.
Войдя в свой кабинет, он расстегнул мундир, снял три восьмилучевые звезды, кресты и медали, сложил их в кожаный, выложенный бархатом ларец и медленно, лениво опустился в пухлое кресло у бюро. Голландской гребенкой он разгладил свои небольшие баки и волосы на голове, собрав их пушистой волной в правую сторону от пробора, и длинными пальцами расправил усы. Граф страдал одышкой и после длительных приемов, визитов и парадов
На этот раз, однако, он должен был изменить заведенному обычаю и немедленно вызвал в кабинет управляющего III отделением, своего помощника и руководителя всей работы отделения, генерал-лейтенанта Дубельта.
Пока курьер разыскивал генерала, Орлов сидел в кресле и рассматривал доставленную ему карикатуру, ходившую по рукам в Петербурге. На карикатуре были изображены три бутылки: одна с шампанским, которое выбило уже пробку и вместе с пробкой корону, трон, конституцию, короля, министров и принцев, — она должна была обозначать собою Францию; другая бутылка тоже с фонтаном из горла, откуда струилось пиво и летели короли, гроссгерцоги и просто герцоги, — это была Германия. Третья же бутылка была с русским пенником: пробка еще сидела в горле, под прочной печатью и туго обтянутой бечевкой, — на печати красовался российский орел.
Орлов с высокомерной усмешкой поглядел на карикатуру, постучал пальцем по всем трем бутылкам и с особым презрительным удовольствием задержал взгляд на последней из них, с русской печатью, как бы размышляя про себя:
— А эта все-таки еще сидит! — Он не без гордости помнил о том, что шефом этой самой российской пробки являлся не кто иной, как он сам.
Но карикатура ему не нравилась. Он отбросил ее в сторону и, пересев на диван, достал табакерку. В густом дыму видно было, как он откинул голову на спинку дивана.
Камер-лакей Степаныч тем временем принес ему завтрак: на подносе, который был поставлен на столик, придвинутый к дивану, пылал жаром только что вынутый из печки заяц с тушеными овощами и стояла высокая, из литого серебра, чарка с водкой.
— Не изволите ли кофею, ваше сиятельство? — спросил Степаныч, раскладывая перед графом прибор из виджвудовских тарелок и серебряные нож и вилку с княжескими, Орловых, вензелями.
— Неси! Неси! Устал.
Степаныч торопливо вышел из кабинета, а Орлов, привстав у дивана, перекрестился привычным помахиванием правой руки под носом, засунул за воротник салфетку и, проглотив в один присест чарку водки, принялся за зайца. Заяц был вкусен, и граф не скрывал этого. Принесенный кофей был также вкусен, и все это вместе взятое способствовало веселости графа. Он прилег на диване и засвистал любимый Преображенский марш.
Степаныч, прибирая в кабинете после завтрака, ходил от стола к столу в такт Преображенскому маршу, что нравилось и забавляло графа. Старый камер-лакей знал все привычки своего барина и, как шут, угадывал, чем можно и должно было его позабавить. Орлов вдруг встал и, прихлопывая ладошами, начал во весь свой хриплый голос наигрывать марш, то сжимая губы, как бы под сурдинку, то рассыпая звуки, похожие на удары бубнов и тарелок. Степаныч, поддерживая широкие, с галунными лампасами, штаны, стал маленькими шажками маршировать по кабинету, улыбаясь в свою реденькую, как износившаяся мочалка, бороденку и косыми глазами поглядывая в сторону, где стоял граф. Орлов, все сильнее и сильнее ударяя ладонями, принялся притопывать правой ногой и заключил парад громкими финальными нотами. Степаныч, в такт музыке, также притопнул ногами и остановился как вкопанный у бюста Екатерины II, стоявшего в углу кабинета на массивной бронзовой тумбе. Тумба вздрогнула, и Екатерина II кивнула головой, так что Степаныч побледнел, испугавшись, не потревожил ли покой императрицы.
В это время кто-то постучал в дверь. Степаныч выпрямился на маленьких ногах и, стараясь твердо отбивать шаги, пошел открывать.
У порога стоял Дубельт.
Леонтий Васильевич быстрой походкой вошел в кабинет. Орлов протянул ему руку и усадил в кресло у письменного стола. На письменном столе, во всю длину, был расставлен старинный мраморный, в серебряных оправах, чернильный прибор. Для карандашей служили оленьи рога, искусно выделанные из серебра, подсвечниками были два литых лебедя, а чернильница представляла собою голову бульдога, которая открывалась лобной частью.
Орлов всунул перо в бульдожью голову и что-то подписал. Потом он посмотрел на Дубельта, на бульдога и на самого себя и улыбнулся широкой и довольной улыбкой. Видимо, подписанная бумага производила на него успокаивающее и даже веселящее действие. Он передал бумагу Дубельту и, взяв бульдога за уши, закрыл чернильницу.
Пока Дубельт читал, Орлов откинулся на спинку кресла и зевал, кривя рот и прижмуривая глаза. Он размышлял:
— Сейчас прикажу Дубельту напустить агентов во все щели, где только шныряют эти заговорщики. А Перовского надо уведомить, что, мол, все сделано и пусть не беспокоится. Все равно с его министерства как с козла молока, ничего толком не сделает. И эти агентишки его… черрртт их разорви… только и думают, что о наградных…
Но тут Орлов вспомнил о важном чиновнике министерства внутренних дел Липранди, правой руке министра Перовского по части изысканий всякой крамолы среди вольнодумных политиканов и религиозных отщепенцев. Липранди внушал им доверие.
— Этот испанец, — думал он, — пожалуй, перехитрит любого нехристя и подстрекателя. — Он был в нерешительности и долго и зорко смотрел на Дубельта, читавшего бумагу, точно спрашивал его: поручать ли «нашим» или не поручать? И говорить ли тебе или не говорить?
И наконец решил:
— Не поручать и не говорить. Дело-то ведь тонкое: тут тебе и социализм, и всякие иностранные идеи замешаны, и, чего доброго, ересь какая-нибудь, а уж по части ересей и раскола чище Липрандца (так про себя Орлов называл Липранди) никого не сыщется. Не дам Дубельту дела, — пусть Перовский коли начал, так и кончает его. Так и скажу ему. Давай, мол, Липрандца, и пусть мне подает всех господ фурьеристов, безбожников и народных возмутителей. — В то время, как Дубельт, разглаживая свои широкие усы, кончал чтение записки о порядке выдачи наградных и утверждения чинов и орденов для корпуса жандармов, в коей монаршим росчерком вводились новые поощряющие правила, у Орлова созрело решение: сосредоточить в министерстве внутренних дел все новое дело о государственных возмутителях, прослышанных Перовским, о чем и сообщить графу.
— Благодарю, ваше сиятельство, — с сладкой дрожью в голосе заговорил Дубельт, возвращая бумагу Орлову, — за столь щедрые милости с высоты престола… Что может быть лестнее и достойнее сего. — Дубельт встал и, слегка наклонив туловище вперед, пришаркнул ногами так, что зазвенели шпоры и тонко скрипнули вычищенные до блеска сапоги.
— Император ценит и любит верных своих слуг, — счел нужным, как всегда это он делал в торжественные минуты, добавить Орлов, причем в тоне его речи слышалось разумевшееся само собой мнение о том, что в числе этих «верных слуг» он, Орлов, стоит впереди всех. — Ваша служба за царем никогда не пропадет. Сторицей вознаградится! — с начальственной самоуверенностью и внушительностью заключил он и при этом про себя подумал: