Stabat Mommy

Weiss Andy

Ему сложно было общаться с людьми, потому, что даже свой собственный голос неприятно резонировал в черепной коробке. Не так сильно, как другие, но все же. Конечно, мужчина давно привык жить с этим, и даже научился бороться – его профессия не предполагала речи. Балет – искусство молчаливое, а классическая музыка вливала в измученного Тедео целительный нектар. Как только мужчина выходил за порог театра, он закрывал уши наушниками. Отгораживался от окружающего мира, и только так спасался от плотной пелены звуков.

Друзей он выбирал исключительно по голосу и по умению молчать: из того небольшого количества людей, которые могли бы называться его друзьями, только

одна Натали любила поболтать. Но и ее Тедео выбирал вовсе не по характеру или внешности, а по голосу: голос Натали был приятным, низким, глуховатым, не слишком раздражающим барабанные перепонки. К тому же, если ей не отвечать или дать понять, что устал, она умела вовремя замолкать. Ценное качество, которое и нивелировало ее многие непривлекательные черты.

Нет, он ее не любил. Совсем, ни капельки. Иногда Тедео казалось, что любить он вообще не умел: ему было все равно. Он не любил свою мать, не любил племянника, не любил ни одну из своих любовниц… впрочем, одна любовь у него все же была: музыка. Но с музыкой, понятно, с постель не ляжешь, и детей она не родит. А жаль.

Мать злилась на его постоянную молчаливость всегда, с самого детства. Она разговаривала на каких-то высоких частотах, постоянно повышала интонации, и ее быстрый стрекот заставлял мальчика вжимать голову в плечи. Желание ребенка спрятаться, закрыться в своей комнате, отгородиться от общения вызывало у матери какую-то непреходящую раздражительность, и она насильно «воспитывала коммуникабельность» в сыне: таскала на встречи с одноклассниками, тренинги, в клубы любителей риторики, домашние посиделки с кучей точно таких же непрерывно стрекочущих мамочек и их шумных деток… Тедео молча бледнел, сдерживая тошноту от головной боли, терпеливо высиживал положенные часы – и сбегал в свою комнату, поспешно затыкая уши. Сказать матери о своей «болезни» он не решался: слишком уж надуманно и несерьезно это бы прозвучало, как какая-то нелепая отмазка от навязанного общения. Нет, мать бы не поняла… проще потерпеть.

В шестнадцать лет он переселился в балетное общежитие, один, сам по себе, наперекор семье. И первое, что он сделал – старательно приклеил на стены своей комнаты тонкие панели звукоизоляции. Пришлось, конечно, потом оплатить общежитию ремонт, но это потом, спустя четыре года, а все эти четыре года он жил, словно в сказке: в относительной тишине.

Сейчас он уже научился и терпеть, и глушить головную боль таблетками. Каждую свободную минуту он сидел в наушниках, или и вовсе сбегал отсидеться где-то в тишине – в укромный угол террасы у съемочного павильона, например, где стояла симпатичная старая ширма за кадками с цветами и пальмами. Сам Тедео тоже сначала думал, что эта потрепанная ширма маскирует стену, но как-то раз, бесцельно прогуливаясь вдоль перил, все же дошел до дальнего угла, протиснулся между растений и заглянул за ширму.

«Какая прелесть!» – про себя обрадовался Тедео, заметив полметра узкого пустого пространства между ширмой и парапетом террасы. Часть этого пространства была занята старыми горшками и пакетами с подкормкой для растений, но все же небольшой свободный квадратик оставался. Лучше и пожелать нельзя. Тихо, спокойно – и никто не подойдет поболтать в перерыве.

С тех пор Тедео во время перерывов пропадал.

Его искали и Натали, и режиссер, и девочки из съемочной группы, но никто ни разу не догадался заглянуть за облезлую старую ширму у стены за мини-оранжереей. Тедео притащил туда коврик для йоги, сложенный пополам, постелил его прямо на каменные плитки пола – и отключался от звуков, расслабляясь в одиночестве.

Этих пауз хватало, чтобы восстановить нормальное состояние, погасить всплески боли в голове и красную пелену перед глазами.

Иногда, когда не было возможности отдохнуть, Тедео думал, что сойдет с ума.

Пока он работал в театре, ему не приходилось слишком часто общаться – репетировали с партнершами они молча, а если во время класса у станка наставник делал какие-то замечания, это было коротко и по делу.

«Не выводи носок за коленом».

«Разверни корпус».

«Попробуй докрутить, или делай на один оборот меньше».

Это был максимум, который можно было услышать. Тедео чувствовал себя полноценным человеком в этой обстановке, даже если занимался весь день и потом работал вечерний спектакль.

На съемочной же площадке все было иначе.

Здесь, казалось, все устроили соревнование: кто кого перекричит и переговорит. Режиссер орал по рации на осветителей, костюмеров, гримеров, монтажников и звукооператоров; они огрызались, оправдывались, ругались, перекрикивались между собой, считали своим долгом поболтать с актерами, эпизодниками и массовкой, которые, разумеется, все тоже между собой все время разговаривали.

Это было невыносимо.

У Тедео начинала раскалываться голова уже через два часа после начала работы. Он глотал таблетки, пытался находить время, чтобы укрыться в тишине, но звуки окружали его повсюду. Террасу, где он спасался, со временем облюбовали для перекуров, и теперь даже там стоял практически постоянный стрекот и гомон курящих.

Из-за того, что Тедео все время находился в каком-то болевом шоке, у него все чаще и чаще возникало ощущение собственной неполноценности.

Он не вписывался в этот мир. Его организм настойчиво отторгал все, что его окружало.

Сегодня они снимали сцену этого чертового прощания на причале, и у Тедео никак не получалось добавить в свои глаза хоть чуточку любви к Натали.

Натали с самого утра изводила его разговорами про завтрашнюю презентацию фильма-балета, в котором он танцевал. Тедео, как главный исполнитель, разумеется, был приглашен, а вот Натали – нет, и она всеми силами пыталась намекнуть ему на необходимость взять ее с собой.

Натали упорно хотела официального признания ее статуса. Она настойчиво влезала в кадр закулисных съемок, намекала прессе, что давно уже не свободна и не одинока, но сам Тедео на все вопросы лаконично отвечал: «Я свободный человек».

Он не хотел связывать себя с Натали. И чем больше времени проходило, тем сильнее было его нежелание.

Обычно он делал вид, что не понимает намеков. Вероятно, Натали считала его истинным идиотом, который не поймет, если не написать крупным шрифтом на плакате, и она практически уже перешла к написанию. Но Тедео делал вид, что он слеп, глух и нем.

Сегодня он не выдержал, и в ответ на все намеки откровенно и честно сказал, что на презентации Натали не место.

Скандал! Слезы! Сопли! Хлопающие двери! Брошенная на пол тарелка!

Но Тедео прекрасно знал, как успокоить подобного рода истерики. Он понижал свой голос почти до шепота и равнодушно ронял в пространство: «Если ты больше не хочешь с этим мириться, я не хочу тебя удерживать».

Все.

После этого Натали моментально остывала, производила в своей хорошенькой головке какие-то расчеты, и приходила к выводу, что – нет. Она, пожалуй, пока еще может с этим мириться. Уходить от Тедео Ниши значило потерять шикарную жизнь и бОльшую часть работы в кино. Уж кем-кем, но дурой Натали точно не была. Дураком она считала Тедео.