Сталь и шлак
Шрифт:
Воробьев продолжал смахивать пыль даже там, где ее не было, — с рукояток управления, со шпинделей, даже со сверл.
— Выслуживается, старый хрен, — шепнул Петру Прасолову стоявший рядом рабочий. — При нашей власти первым мастером был и сейчас из кожи вон лезет.
Осмотрев станок, фон Вехтер взглянул на мастера и небрежно кивнул головой.
Не медля ни секунды, Воробьев нажал пусковую кнопку… Загудел, набирая обороты, мотор, начали вращаться шестерни, и вдруг в редукторной коробке что-то треснуло. Свет сразу погас. Сквозь
Воробьев отошел со смущенным видом и вытер лоб большим цветным платком.
Фон Вехтер бешено выругался и вплотную подошел к мастеру. Долго стояли они так друг против друга, немецкий барон и русский рабочий. Потом рука барона медленно опустилась в карман. Это увидели все, кроме Смаковского, который по-прежнему держался поодаль. Управляющий подался вперед и, схватив старика за бороду, пригнул его к земле. Воробьев присел, сморщившись от боли, но тотчас рванулся и выпрямился. И тут произошло то, чего уже никто не мог ожидать: мастер плюнул управляющему в лицо.
Двое гитлеровцев набросились на старика и начали его избивать.
Петр вздрагивал от каждого удара, словно били не мастера, а его самого.
Из задних рядов протискивался молодой широкоплечий рабочий, лицо его было перекошено от злобы. Прасолов заметил, что рабочий сжимает в руке тяжелый молоток.
— Брось, Гудович, опомнись, — зашептал Петр, — все равно этим не поможешь.
Но тот упрямо шел вперед. Это был любимый ученик Воробьева. Прасолов сильным движением вырвал у него молоток.
Гитлеровцы заметили какое-то волнение в толпе и подали команду разойтись, но рабочие только отступили назад.
Фон Штаммер приказал прекратить избиение Воробьева и направился к выходу. За ним поспешили остальные. Потерявшего сознание мастера немцы волокли за собой по цементному полу.
Откуда-то сверху донесся женский плач. Прасолов поднял голову — в кабине крапа, склонившись на борт, рыдала крановщица. Он стиснул зубы и направился к своему станку.
«Зубы в десны вдавливать, но сдерживаться», — повторил он про себя запомнившуюся фразу.
Рабочие разошлись по цеху.
Спустя полчаса взвод автоматчиков оцепил место, где стоял станок. Только после этого в цехе появились фон Штаммер, Гайс и Смаковский. Управляющий приказал Гудовичу собрать слесарей и демонтировать редукторную коробку, чтобы установить причину аварии. В бригаду вошел и Прасолов. Его никто не звал, он явился сам. Гудович понимающе взглянул на него и ничего не сказал.
Возле станка на полу уложили лист кровельного железа, и один из слесарей, просунувшись в отверстие, вылавливал на дне масляной ванны обломки шестерен и выбрасывал их наружу.
— Все, — коротко произнес он, выбравшись из отверстия и вытирая ветошью руки, до плеч вымазанные маслом.
— Ищи ты, — приказал Смаковский
Его пальцы нащупали небольшую зазубренную гайку. Гудович осторожно взял ее и отодвинул в самый дальний угол коробки.
— Больше ничего нет, — доложил он.
— Попробуй-ка ты, — кивнул Смаковский другому слесарю.
Тот сразу коснулся гайки пальцами, железо царапнуло о железо.
Прасолов похолодел.
Гайс рванулся к редуктору.
— Ни черта там нету, — хмуро сказал слесарь.
Гайс, прищурившись, расстегивал пальто.
Прасолов, как был в ватнике, с трудом протиснулся в отверстие и начал шарить по дну. И снова по железу царапнуло железо. Все замерли в ожидании. Гудович побелел. Начальник гестапо оглянулся на своих солдат и подошел ближе.
— Стервецы, сукины дети! — закричал Прасолов, с трудом выбираясь обратно. Ватник на нем задрался, он застрял в отверстии, но никто не думал ему помочь. — Искали, говорите, а это что? — И он торжественно положил на лист еще один осколок зуба.
Гайс начал было застегиваться, но, передумав, быстро сбросил пальто и сам полез в отверстие.
Гудович испуганно взглянул на Прасолова.
Зондерфюрер долго шарил по дну коробки, но ничего не нашел. Выбравшись из отверстия, он подошел к Штаммеру и недоумевающе развел руками.
Причину поломки так и не удалось выяснить.
Вернувшись из цеха, фон Штаммер освободил Воробьева, и тот с трудом доплелся в цех. К нему подошел Гудович, и оба уселись у станка. Мастер долго любовался кусками шестерен и обломками зубьев.
— Чистая работа, Коля, а? — спросил он.
Зубья шестерен были идеально отшлифованы.
— Чистая, — отозвался Гудович, — куда им до нас! — И он показал рукой в сторону немецких станков.
Воробьев хитро улыбнулся.
— Я не о той работе говорю, а об этой. — Он набрал полную руку мелких обломков. — Чистая, а?
Они долго сидели, складывая обломки шестерен и разговаривая вполголоса.
Старик почувствовал себя плохо. Гудович отвел его в контору и уложил на скамью.
Петр Прасолов очень обрадовался, когда увидел, что Воробьев вернулся. Он чувствовал себя ответственным за его жизнь.
Месяц назад в поселке поблизости от разъезда Новый Петр отыскал небольшой домик, где жил мастер Воробьев с женой и внуком. В городе строиться было негде, и старик облюбовал себе место здесь. «На вольном воздухе и к кладбищу ближе», — так полушутя-полусерьезно объяснил он свой выбор.
Прасолов и Воробьев долго разговаривали о новых порядках, о зверствах гитлеровцев, о положении на фронтах, о голоде, о заводе. Старик особенно интересовался механическим цехом, где он не был с того дня, когда немцы вступили в город. Петр болтал о том о сем, но мастер, сразу понял, что парень явился к нему неспроста. Как только жена вышла из комнаты, он прямо спросил: