Сталин. По ту сторону добра и зла
Шрифт:
Я только позже, когда стала взрослой, поняла этот своеобразный интерес отца к природе, интерес практический, в основе своей — глубоко крестьянский. Он не мог просто созерцать природу, ему надо было хозяйствовать на ней, что-то вечно преобразовывать. Большие участки были засажены фруктовыми деревьями, посадили в изобилии клубнику, малину, смородину. В отдалении от дома отгородили сетками небольшую полянку кустарников и развели там фазанов, цесарок, индюшек; в небольшом бассейне плавали утки..
Все это возникло не сразу, а постепенно расцветало и разрасталось, и мы, дети, росли, по существу, в условиях маленькой помещичьей усадьбы с ее деревенским бытом, — косьбой сена, собиранием грибов и ягод, со свежим ежегодным «своим» медом, «своими» соленьями и маринадами, «своей птицей». Правда, все это хозяйство больше занимало отца, чем маму...»
И, читая эти строки, невольно задаешься вопросом, а не стучал ли прах резавшего русские глотки за свою землю бунтаря Зазы в душу его внука? Ведь даже при всем желании трудно себе представить того же Троцкого или Каменева среди индюшек и уток... Что же касается детей, а их у Сталина и Надежды будет двое, то ими будут заниматься домашние воспитатели, поскольку и мать и отец чуть ли не сутками находились на работе. Бесконечные совещания, согласования и выступления занимали уйму времени.
Как это ни удивительно, но, заняв ключевой пост в партии, Сталин держался настолько скромно, что даже вызвал недоумение у делегатов XII партийной конференции. «Я никак не мог понять, — вспоминал потом Микоян, — почему Сталин так себя ведет. Что это — действительно только скромность? А может быть, тактика? И какая? Во всяком случае, такое поведение генерального секретаря, как я понимал, не мешало, а скорее содействовало сплочению сложившегося руководящего ядра партии. Оно повышало в глазах делегатов личный престиж Сталина».
Думается, ближе к истине последнее замечание Микояна. И все основания для такого поведения у Сталина были. Поскольку он уже начинал представлять разительный контраст с тем же Троцким. После переезда в Кремль «демон революции» удивительно быстро обуржуазился. Постоянные банкеты, так раздражавшие Ленина, шумные, прямо-таки помещичьи выезды на охоту, — все это неизбежно вело к тому, что Льву Давидовичу становилось все труднее играть роль «вождя революции».
Да, его появление и речи во время парадов на Красной площади все еще волновали толпу, но, как писал Дейчер, биограф Троцкого, «он уже не мог найти тот близкий контакт с аудиторией, который безошибочно устанавливал во время Гражданской войны... Его театрализованная манера и героический стиль прежде не казались странными для людей, когда это соответствовало героическому настрою времени. Теперь они отдавали истеричностью».
Так оно и было, и не зря М. Монтень в свое время сказал об ораторском искусстве: «Это оружие, изобретенное для того, чтобы волновать толпу и управлять неупорядоченной общиной, применяется, подобно лекарствам, только в нездоровых государственных организмах... Красноречие процветало в Риме больше всего тогда, когда его потрясали бури гражданской войны, подобно тому как на невозделанном и запущенном поле пышнее всего разрастаются сорные травы».
И, конечно, Сталин с его наблюдательностью не мог не видеть намечавшегося охлаждения к «вождю революции и создателю Красной Армии». Кто-кто, а он прекрасно понимал, что пустая трескотня, которой так славились то и дело выступавшие на всевозможных конференциях Зиновьев, Каменев,
Троцкий и Бухарин, вряд ли уже могла по-настоящему интересовать кого-либо. И, в отличие от всех этих любящих себя в революции людей, он никогда не позволял себе смотреть на окружавших его простых партийцев сверху вниз (во всяком случае, внешне).
Однако это вовсе не означало, что он не «играл», когда считал это нужным. Играл, и еще как играл! Сказывалась выработанная со времен подполья привычка скрывать свои мысли, которая неизбежно вела к лицедейству. И не случайно хорошо знавшие Сталина люди утверждали, что он был великим артистом и без особого труда мог обмануть практически любого.
«Мы виделись со Сталиным, — вспоминала жена видного советского дипломата А.А. Иоффе, — встречались, например, в ложе дирекции в Большом театре на премьерах. Сталин появлялся здесь обычно в окружении ближайших соратников, были среди них Ворошилов, Каганович...
Держался он этаким простым, славным малым, очень общительный, со всеми на дружеской ноге, но не было в нем ни единого правдивого жеста... Вообще, Сталин был редкостный актер, способный всякий раз, по обстоятельствам, менять маску. И одна из любимых его масок была именно эта — простой, душа нараспашку парень... Адольф Абрамович великолепно знал эту черту Сталина. Он никогда не верил ему и еще задолго до того, как Сталин обнаружил свое подлинное лицо, уже знал ему цену...»
Возможно, Адольф Абрамович был прав, но чего, с другой стороны, стоит политик, который не умеет играть и скрывать свои мысли? Особенно если учесть, что теперь Сталину придется играть всю свою жизнь...
Как это ни удивительно, но начал свою игру Сталин с самого Ленина, для которого 1922 год тоже стал во многом переломным. Это был уже совсем другой Ленин, который раз и навсегда оставил все наивные представления о «государстве и революции» и немедленном построении социализма.
Западный пролетариат и не подумал поддерживать Россию в ее начинании, и страна могла рассчитывать только на себя. Вся беда заключалась только в том, что делать ставку было не на кого. При полном отсутствии культуры было даже теоретически невозможно обеспечить необходимый для социализма уровень гражданской и хозяйственной активности трудящихся и качественный и высокопроизводительный труд.
«Не будьте поэтом, говоря о социализме! — довольно резко заметил в одной из своих бесед с М. Владимировым Ленин. — Время Смольного и первых лет революции далеко позади. Если к самым важным вопросам мы, после пяти лет революции, не научимся подходить трезво, по-деловому, по-настоящему, значит, мы или идиоты, или безнадежные болтуны. Вследствие въевшейся в нас привычки мы слишком часто вместо дела занимаемся революционной поэзией. Например, нам ничего не стоит выпалить, что через 5—6 лет у нас будет полный социализм, полный коммунизм, полное равенство и уничтожение классов».
То, что представлялось еще совсем недавно таким простым, на деле оказалось, выражаясь ленинским языком, архисложным. Партия согласилась с нэпом, но совершенно не понимала его, душила хозяйственная и, что самое печальное, партийная бюрократия.
Взлелеявший большевистскую партию, Ленин с ужасом видел, во что она начинала превращаться. Бесконечные согласования, запросы, указания «сверху» и волокита убивали на корню любое живое дело. И все же сдаваться Ленин не собирался. Трудно сказать, удалось бы ему свернуть головы бюрократической гидре, но сражаться с ней Ильич был намерен не на жизнь, а на смерть.