Сталин. По ту сторону добра и зла
Шрифт:
Сношения с Троцким вождь осуществлял через Крупскую, которая прекрасно понимала, что мужа убивает скорее отсутствие информации, нежели ее наличие, пусть и самой отрицательной. Сталину подобное своеволие не нравилось. По каким-то ведомым только ему причинам он теперь и не думал смеяться над дураками-эскулапами, запрещавшими политику интересоваться политикой, и чуть ли не каждый день предупреждал Надежду Константиновну о необходимости соблюдать предписанный вождю режим.
«Крупская долго терпела это, — рассказывал Г. Беседовских, — но однажды, когда Сталин позвонил ей и в грубом тоне заявил, что если она будет передавать больному Ленину жалобы Троцкого, он пришлет отряд ГПУ и выбросит ее из квартиры, а возле Ленина посадит сиделку.
Крупская не выдержала и резко оборвала Сталина. В ответ она услышала по телефону грубое ругательство, которое встречается в самых низкопробных притонах». Как потом выяснилось, Сталин не только обругал ее, но и пригрозил ей Контрольной комиссией и... отлучением от мужа.
Не привыкшая к подобному обращению Надежда Константиновна забилась в истерике, а, придя в себя, пожаловалась на хамство Сталина Каменеву. Но... чем мог помочь ей этот мягкий и не очень решительный человек? Только сочувствием...
Заглянуть в чужое сознание — дело безнадежное, потому никто не может сказать, о чем на самом деле думал Ленин, когда лежал в своем кабинете в Горках, отрезанный от всего мира. Но, судя по тому, что он рыдал от отчаяния и требовал дать ему яду, в состоянии пребывал крайне угнетенном. Тем не менее 23 декабря он попросил «разрешить» ему стенографистку. Врачи разрешили, и в тот же день М.А. Володичева записала в своем дневнике: «В продолжении четырех минут диктовал. Чувствовал себя плохо. Перед тем как начал диктовать, сказал: «Я хочу продиктовать письмо к съезду. Запишите! Продиктовал быстро, но болезненное состояние его чувствовалось».
Письмо начиналось так: «Я советовал бы очень предпринять на этом съезде ряд перемен в нашем политическом строе...» Проинструктированные надлежащим образом врачи уже на следующий день отправились в Кремль и доложили Сталину, Бухарину и Каменеву о состоянии вождя и его диктовке. И те милостиво даровали больному «право» каждый день диктовать по 10—15 минут, «что не должно было носить характера переписки». Что же касается записок Ильича, то он «не должен ожидать на них ответа».
Свидания не разрешались, запрещалась любая политическая информация. Что, конечно же, не смогло еще больше ожесточить не только самого Ленина, но и его родственников, которые посчитали установленный для Ильича режим близкий к тюремному. Всего полгода назад Сталин от души потешался над глупыми эскулапами, запрещавшими «профессиональным политикам говорить о политике». Теперь ему было не до смеха...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
30 декабря 1922 года на I съезде Советов СССР Сталин зачитал Декларацию об образовании Союза и Договор между республиками. И вел он себя так, словно у него и не было никаких расхождений с больным вождем и всю заслугу по созданию Союза он мог приписать себе. Оно и понятно: все основные документы готовила его комиссия.
Однако Сталин не удержался от соблазна посвоевольничать даже сейчас и особенно выделил в своей речи Россию, которая, по его словам, превратила красный стяг из знамени партийного в знамя государственное, собрав вокруг него народы советских республик для объединения их в одно государство.
В тот день у Сталина был двойной праздник, поскольку ему удалось-таки втащить Грузию в состав Закавказской социалистической федерации, во главе которой было поставлено Закавказское бюро, а его секретарем был назначен Орджоникидзе, завоеватель Грузии и близкий друг Сталина. А вот погребенному в засыпанных снегом Горках вождю в тот великий для него день было не до торжеств.
Полномочия федерального, всесоюзного правительства и полномочия правительств союзных республик так и остались не разграниченными, и именно этот вопрос больше всего волновал Ленина. Что же касается плана федерализации, то и он далеко не везде встречал безоговорочную поддержку как не обеспечивающий подлинного суверенитета. Ленин прекрасно понимал, что в случае войны недовольные насильственной политикой Москвы национальные меньшинства могут встать на сторону врага, а в мирное время от них можно было ожидать саботажа, мятежей, чрезмерной медлительности и прочих неприятностей.
Если же откинуть всю лирику, то весь спор шел отнюдь не о какой-то там независимости, а только вокруг того самого самоуправления, которое надлежало представить национальным республикам.
Да и как могло быть иначе в стране, один из лидеров которой Г. Зиновьев еще в 1919 году сформулировал принципы национальной политики партии куда как ясно: «Мы не можем обойтись без азербайджанской нефти, без туркестанского хлопка. Мы берем эти продукты, которые нам необходимы, но не так, как брали старые эксплуататоры, а как старшие братья, несущие факел независимости».
Да что там говорить, лучше не скажешь! Мы будем обирать вас не как прежние хозяева, а как старшие братья! И при этом говорить о вашей же свободе от нас! Ни о какой независимости в форме отделения не могло быть и речи, и по большому счету для Ленина вопрос заключался только в том, сколько этой самой обещанной им «независимости» можно было дать республикам для удовлетворения национального самолюбия без особого ущерба для Кремля.
Полностью отрицая независимость в форме отделения, Ленин в то же время понимал, что у Сталина не хватит тонкости, чтобы наладить деликатную связь между окраинами и центром. Так, чтобы если их и обидеть, то не очень. Грубый Сталин мог наломать немало дров и довести до настоящей беды. Впрочем, он уже начал ломать их в «грузинском деле», которое во многом и стало моментом истины в отношении вождя к генсеку.
Ленин решил выступить на волновавшую его все последние месяцы тему и продиктовал «К вопросу о национальностях или об «автономизации». И именно эта статья стала первой в ряду последних творений Ленина, названных его Завещанием. Судя по тому, что было написано в статье, именно Сталина Ленин считал организатором расправы над грузинской компартией и откровенно говорил о «нашествии того... великоросса-шовиниста, в сущности подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ».
Нет, он никого не назвал по имени, но умевшим читать между строк было не так уж трудно догадаться, кто же этот самый типичный русский бюрократ, с которым Ленин собирался сражаться не на жизнь, а на смерть. Доказав, что идея автономизации была в корне неверной и поспешной, он писал: «Я думаю, что тут сыграли роковую роль торопливость и администраторская увлеченность Сталина, а также его озлобление против пресловутого «социал-национализма».
Досталось и Дзержинскому с его «истинно русскими настроениями», и Орджоникидзе, которого он требовал примерно наказать, с его «русским рукоприкладством». Что же касается Сталина, то он вместе с «железным Феликсом» должен был понести политическую ответственность за свою великорусско-националистическую кампанию. А вот в чем именно должна была выразиться эта самая «политическая ответственность», Ленин не указал.
4 января вождь сделал известное добавление к своему знаменитому «Письму к съезду», которое начал диктовать в двадцатых числах декабря. «Сталин слишком груб, — писал Ленин, — и этот недостаток, вполне терпимый в среде и общении между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех отношениях отличается от т. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т.д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю... это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение».