Сталин. По ту сторону добра и зла
Шрифт:
20 ноября 1948 года был закрыт ЕАК, который, как явствовало из постановления Политбюро, являлся «центром антисоветской пропаганды и регулярно поставлял антисоветскую информацию органам иностранной разведки».
Все помещения комитета были опечатаны, документы вывезены на Лубянку, издательство и газеты закрыты. Были арестованы и такие лидеры комитета, как Лозовский, Ферер и Зускин, арест которых долго скрывался от общественности. Что тоже говорило о многом, и прежде всего о том, что Сталин начинал считаться с мировым общественным мнением и старался его без нужды не волновать. И если в печально знаменитых 1930-х годах газеты буквально захлебывались от восторга по поводу разоблачения очередного предателя, то теперь явно не спешили...
ГЛАВА
Преследования евреев, которым Сталин готовил страшную участь, на этом не кончились, но акцент разворачивающихся репрессий снова был перенесен на интеллигенцию.
Ударив по литераторам, Жданов накинулся на Эйзенштейна, Пудовкина, а затем и на Прокофьева с Шостаковичем. Конечно, им всем досталось. И все же по сравнению с 1930-ми годами уже была огромная разница. За редким исключением (Мандельштам и Мейерхольд) Сталин только травил творческую интеллигенцию, но не приговаривал к смерти. Хотя быть изгнанным из Союза писателей или Союза композиторов за поклонение какому-нибудь «формализму» означало творческую гибель.
Очередная атака на интеллигенцию совпала с новым международным кризисом. На этот раз берлинским. Он начался в июне 1948 года, когда три союзные державы решили ввести новую валюту в трех западных зонах Германии. Советская военная администрация объявила о намерении сделать то же самое в своей зоне и... перекрыла наземные и водные пути к Берлину. Кризис затянулся на год с лишним, и в нем причудливо переплелись геополитические, идеологические и психологические факторы.
Блокадой Берлина Сталин намеревался создать такую ситуацию, при которой он мог бы вести переговоры по германской проблеме с позиции силы, поскольку все это время отчаянно боролся за расширение советской сферы влияния и делал все возможное, чтобы не допустить образования западногерманского государства и его включения в западный блок. Блестяще проявив себя в Тегеране, Ялте и Потсдаме, Сталин явно недооценил решимость западных держав создать это государство. Да если бы даже и оценил, то вряд ли бы смог что-нибудь изменить. Атомного оружия у него еще не было и говорить с позиции силы с той же Америкой было пока еще рано.
И тем не менее берлинский кризис ясно показал: несмотря на жаркие дебаты и завуалированные угрозы, никто так и не решился первым начать крупномасштабный военный конфликт. Как это ни печально для Сталина, но после войны ему пришлось конфликтовать не только с Западом. Не успел он отойти от берлинского кризиса, как грянул другой кризис — югославский. И причины для него были...
Именно Тито еще во время войны, в отличие от других лидеров восточноевропейских стран, проявлял известное вольнодумство и умел настаивать на своем. И уж, конечно, ему совсем не хотелось безоговорочно подчиняться Сталину, который весьма неосторожно приравнял Югославию к какой-нибудь Курской области. Это там, в райкомах и парткомах, сидели боявшиеся его как огня «товарищи по партии», которыми он мог помыкать как ему заблагорассудится. Но в Белграде сидел не только уважающий себя человек, но и лидер страны, которая сама сделала очень многое для изгнания со своей земли фашистов и собиралась строить свою собственную политику. И если Тито и видел в Сталине старшего брата, то такого, который не учил бы его как жить и с которого было бы достаточно только родства. И кто знает, возможно, Сталин, в конце концов, и оставил Тито в покое. Если бы не одно «но». Создав восточноевропейский лагерь, Сталин считал себя ответственным за проводимую в каждой из его стран политику. Ну а поскольку эта политика то и дело выходила за начертанные им границы, ему приходилось подправлять ее. А если называть вещи своими именами, то заставлять делать так, как считал нужным он. По той простой причине, что он очень боялся того, что неосторожное поведение его сателлитов может спровоцировать Запад на очередной военный конфликт.
Ему уже стоило огромного труда отговорить Болгарию от притязания на греческую территорию. Ему было совсем не жаль этой самой территории, и он с удовольствием
После войны он уже не мог так откровенно опираться на свои победоносные армии, ему противостояли мощные западные страны во главе с Соединенными Штатами, которые к тому же обладали ядерным оружием. Да живи Трумэн в Париже, он вряд ли бы сбросил в центре Европы атомную бомбу. Но, увы, он жил за 10 тысяч миль от французской столицы и мог себе позволить все, что угодно.
Ну и, конечно же, сказывалось то, что после разгрома последнего уклона Сталин отвык от какого бы то ни было неповиновения, и любое желание действовать без его одобрения вызывало у него приступ ярости. И когда Тито, несмотря на все его просьбы-приказы не спешить с подписанием мирного договора с Болгарией, не только подписал с Димитровым договор о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи, но и объявил его «бессрочным», он крайне озлобил Сталина.
Преждевременное заключение такого договора не только противоречило международным требованиям к воевавшей на стороне Германии Болгарии и не могло не рассматриваться мировой общественностью первым шагом на пути к объединению двух государств. И еще в 1945 году западные страны весьма болезненно восприняли саму идею образования болгаро-югославской федерации.
12 августа 1947 года Сталин отправил Тито письмо, в котором сообщал ему, что «своей торопливостью оба правительства облегчили дело реакционных англо-американских элементов, дав лишний повод усилить военную интервенцию в греческие и турецкие дела против Югославии и Болгарии».
После этого послания и признания договора между Югославией и Болгарией «агрессивным балканским или славянским блоком» на Западе Тито и Димитров «исправились». Правда, весьма своеобразно, ограничив «бессрочное» поначалу соглашение двадцатью годами. Что не помешало Западу и его расценить как «серьезную угрозу Греции».
Положение осложнилось еще и тем, что Тито стал прорабатывать планы присоединения Албании, и сделать это он собирался в интересах албанцев, которые жили как в самой Албании, так и в Косово-Метохии и других районах Югославии. Так Тито собирался заложить вместе с Болгарией основу «будущей балканской федерации», ядром которой должна была стать Югославия.
Выступившего против председателя Госплана Албании Нако Спиру, которого Тито назвал «агентом империализма», вызвали на заседание политбюро албанской компартии, но он до него не дошел. Предпочел застрелиться. Правда, перед тем как пустить себе пулю в лоб, Спиру написал в советское посольство: «После тяжелых обвинений югославского руководства в мой адрес я вынужден покончить с собой».
Серьезно обеспокоенный Сталин потребовал от Тито прислать к нему «ответственного товарища», который рассказал бы ему о том, что происходит в Албании. Через две недели в Москву прибыл Милован Джилас, которого Сталин встретил словами: «Значит, члены ЦК Албании убивают себя из-за вас! Это очень нехорошо, очень нехорошо!» Выслушав объяснения Джиласа, Сталин заверил его в том, что согласен на объединение Югославии с Албанией и чем скорее это произойдет, тем лучше. «У нас, — сделал он при этом многозначительную оговорку, — нет особых интересов в Албании».
Не успел Сталин поговорить с эмиссаром Тито, как Г. Димитров заявил о желании создать федерацию (или конфедерацию) Балканских и Придунайских государств вместе с... Польшей, Чехословакией и Грецией. И момент для этого был выбран куда как неудачно. В Греции шла война между коммунистами и монархистами, и Запад тут же выступил против «вредоносного советского изобретения».
Сталин резко осудил подобную идею, о чем и написал Димитрову. А уже 4 февраля Молотов открыто обвинил Димитрова в направленной ему телеграмме в срыве советских планов по подготовке нескольких «договоров о взаимной помощи».