Сталинград. Том четвёртый. Земля трещит, как сухой орех
Шрифт:
– Я всо о том допросе, в комендатуре…с Хавив, – понизил до шёпота голос Магомед. – Помнишь, говорил о мятеже на Кавказе?..
– Ну…
– Ты вот что мне объясни: выходит война одним разор, другим в позор…или на пользу, что ли?
– Ты об этом опять? – зевнул Арсений.
– Опят! А ты как думал?! – горячо зашипел Магомед, опаляемый гневом. – Развэ, не понимаеш-ш, Кавказ для меня свящ-щенен! Всо, что там происходыт не так…Клянус-с, как кинжал ранит сердце! Э-э, что подумают люди о нас в России? В Москве? В Ленинграде? Что мы не совэтские? Что всэ кавказцы такие? Предатели, что ли, да-а?
– Тише ты! И у вагонов есть уши, сколько тебе говорить? Не волнуйся в Кремле не дураки сидят. Советское правительство и товарищ Сталин во всём разберётся. Виновных – накажут, героев – наградят. Тебе то, что за печаль? Ведь, ни твой Дагестан пролил кровь, нарушил присягу…и снюхался с немцами?
– Вах! Зачем так говориш-ш, Иваныч? Зачем в душу плюёш-ш?! Знаеш, ведь…Чечены, ингуши, как братья нам…
– Как и фашисты, которым они протянули в первый же год войны руку помощи? Хор-роши «братья»! – в серо-зелёных глазах Арсения вспыхнул огонь. – Да это ж…нам всем – нож в спину! Мне и тебе…всей Красной Армии!
– Знаю! Я не о том! Пойми, хоть ты! Эти шакалы-предатели, ни вэс народ Чечено-Ингушетии! Вот я о чём. Вай-ме! Что с ними будет??
Воронов, большой, плотный с прищуренными глазами, с седеющей чёлкой, упавшей из-под козырька на загорелый широкий лоб, клонясь вперёд, лицом к лицу столкнулся с Танкаевым. Тот не отступив, выдержал взгляд.
– Думаю, тоже, что и с крымскими татарами…предавшими нашу священную Родину. Хищники должны быть убиты, пособники посажены в клетку. Третьего не дано. Скажи на милость, – вкось усмехнулся Арсений, с вспыхнувшей молнией в зрачках, глядя на побледневшее лицо друга. – Я что-то в толк не возьму, Михаил, как-то странно ты делишь наш Союз нерушимых…Дагестан – родина, Кавказ – родня…А мы – все остальные: кем теплушки забиты, с кем воюешь ты, с кем в атаку идёшь, с кем бьёшь фашистскую сволочь – пащенки, что ли? Иваны – безродные…И звать нас никак?!
Синеватая бледность схватила медные скулы Магомеда, он плотно сжал твёрдые губы.
– Опят нэ так меня понял, Арсэний. Совсэм не так! – хмурясь, он сводил чёрные стрелы бровей, раздувал ноздри, водил по сторонам горячим, сверкающим взглядом.
– Слушай! Ты мне зубы не заговаривай, кунак. Тут с кровью дело, изменой прёт! Ни какой-нибудь…Государственной, чуешь?! И помни, голова на плечах не маловажный фактор.
– Да, что я…баран? Нэ понимаю?! Э-э, ты же знаеш-ш, Иваныч, русские для меня, как братья. Кровью спаяны. Собой меня закрывали…Чэстью Урады клянусь, никого на «своих» и «чужих» не делю. И землякам своим нэ позволяю.
– Вот и «не дели», и «не позволяй». Это правильно, дорогой. В правде и в единстве – наша сила! А насчёт твоих угрызений и дум… – Он крепко взял Магомеда за плечи и посмотрел в глаза. – Уверен, жизнь всё расставит по своим местам. – Перво-наперво: Кавказ – Сталинград ещё отстоять надо! Тогда и на твой вопрос ответ будет. Фашист всех истребит, если отступим. Сам знаешь, мы все для него – тараканы и вши. Неполноценные, второсортные расы, недочеловеки…Что-то вроде поганых двуногих собак. И я. И ты…И русский, и дагестанец, и украинец, и армянин, и грузин…все!
– Дэлль мостугай! Не навиж-жу! – комбат Танкаев взялся руками за кинжал, с презрением вгляделся в клубящуюся тьму, которую озаряли дроглые, зловещие всполохи. Опаляемый гневом прохрипел: – Рэзат и убиват буду их, покуда в жилах стучит кровь!
Докурив папиросы, они неторопливо пошли вдоль темнеющих вагонов, вдыхая провонявший солидолом, паровозной гарью и машинным маслом прохладный воздух. Навстречу им, попался усиленный наряд автоматчиков во главе с капитаном Колющенко.
– Всё посты обходишь, Сергей Михалыч? – Воронов вместе с Танкаевым ответно отдали честь, поравнявшемуся патрулю.
– Точно так, товарищ майор. Бережёного Бог бережёт.
– Долго ещё там будут копаться сапёры? – поинтересовался у Колющенко Магомед Танкаевич.
– Сапёр ошибается только раз, товарищ Танкаев, – усмехнулся капитан. – Да, как будто, всё. Проверили, мин нет. Скоро тронемся. Честь имею.
Патруль ходко захрустел гравием дальше, но Арсений оставался на месте. Через пару секунд молчания, он с тихой настойчивостью продолжил:
– Если так клочиться будешь по каждому поводу, никаких нервов не хватит. На желчь изойдёшь. Всем недоволен, всех ругать будешь: И власть, и войну, участь свою, госпиталь и больничный стол, полевую кухню и поваров, врагов и своих, себя и меня, Миха, – все, что попадётся на глаза и острый язык твой! Дай укорот своим чувствам. Война, она ни мать, ни тётка родная… Она, безносая…жестокая беспощадная сука – с железными зубьями и кованым языком. Она, паскуда, пожирает всех без разбору…Но вот, ведь, какая задора! Она ещё…и проверяет всех без разбору на вшивость.
Магомед слушал его с затаённым волнением. К концу он уже отчётливо понимал, что бессилен противопоставить какой-либо веский аргумент, чувствовал, что несложными, простыми, но откровенно правдивыми доводами припёр его Арсений к стене, и оттого, что зашевелилась наглухо упрятанное сознание собственной неправоты, кавказской чести и гордости, Танкаев растерялся, озлился.
– Выходыт…ты тоже, как Хавив…Кавказ предателем, видыш-ш?
– Во-первых не Кавказ…и, ты, это знаешь. А во-вторых, – убеждённо подчеркнул Воронов. – Дело тут, конечно, не в полковнике, а в правде. И среди нашего брата дерьма хватает. А советскому народу, правда, во-о! – как нужна, а её драгоценную с царских времён всё хоронят да закапывают. Врут, что она давно уж покойница. Ан, нет, Миша! Правду не задушишь, не убьёшь. Она бессмертна. И таким огненным, очистительным зарядом, нас, сынов Революции, сама жизнь начинила, а фрицы с Гитлером только фитиль подожгли. Правда, она ведь, всех и вся на чистую воду выведет. Вот как дело-то обстоит, брат. Согласен?
Танкаев не видел, но по голосу Иваныча догадался, что тот улыбается.
– Э-ээ…Душу ты мнэ разворошил, Арсэний. Сэрдцэ кровью закипает! – Магомед хотел сказать, что-то ещё крепкое, острое в защиту Кавказа, но от серых гробов-теплушек – снова послышались окрики часовых.
Ровняя фуражку, Арсений направился было к своему вагону, когда на его плечо легла рука майора.
– Что ещё? Эшелон ждать не будет!
– Успэем. Вот, ты говоришь, много читал. Так?
– И что? – искренне удивился Воронов.
– Ва…Скажи, Арсэний Иванович-ч. Только чисто, чэстно и ясно скажи! У нас в ауле, откуда я родом, книг мало было. Только Коран у муллы.
– Ну, не тяни кота…
– Ай-е! Кто такой…гм…Куперовский Чингачгук? Может знаешь?
– Кто, кто? – ошарашенный вопросом, Арсений округлил глаза, русые брови поползли вверх.
– Ты, что…контуженный, что ли? – сверкая глазами, остребенился смутившийся Магомед. Но виду не подал. Выставил вперёд правую ногу и, сжимая пальцами простроченный офицерский ремень, гордо откинул голову назад так, что стало видно, как на орлином носу, подрагивают крылатые ноздри. Покусывая медные губы, он с вызовом смотрел на Арсения. «Э-э, мать-перемать!.. Можэт, прозвище сказал не правильно? Выкуси, поправляться не буду. Шайтан знает, как правильно. У меня тоже голова – не дом Советов…Но всо равно, хоть стреноженный, а добьюсь своего!» – думал он, злобно обгрызая глазами крупное, лобастое лицо комбата. – Сказал же, «Куперовский Чингачгук»! – с горским достоинством повторил он, сильнее расправив плечи.