Сталинград. Том четвёртый. Земля трещит, как сухой орех
Шрифт:
…Отчаянье командира Танкаева было от бессилия, от невозможности удержать на месте свой батальон, размещённый в шести вагонах, вонзить в него острые, как кинжал, команды, пригвоздить к спасительной кромке железнодорожного полотна, остановить обезумевших людей. С командирским ТТ на «шлейке», он стрелял над головами бегущих, дико озирался, разбрасывал руки, яро хватал за грудки солдат, грозил расстрелом на месте; прижимал к себе одного, другого, пятого…словно хотел сгрести своих гибнущих солдат, заслонить от пожиравшей их мясорубки…
И вдруг…Чавкающий кровью ужас замер, будто взял передышку. Две тройки «юнкерсов»,
Предрассветный мглистый занавес внезапно озарился по-первости робким восходом. Далёкие всполохи молний пронзали горизонт на юго-востоке, и в свете их ясно читался откровенный страх, написанный на лицах замерших бойцов.
…Охваченный странным, непостижимым волнением, впрочем, как все остальные, высыпавшие из разбитых вагонов, Магомед смотрел во вспыхнувшее алыми перьями небо. Впереди на холмистой равнине траурно, словно вырезанная из дымчатого велюра, темнела уходящая под косогор роща, и сквозь полуоголённые ветви деревьев красным углём пылало округлое взлобье восходящего солнца. Оно зажигало на востоке воздух и весь его превращало в огненную золотистую пыль. И так близко, и так ярко, казалось, был лик древнего светила, что всё кругом, словно исчезло, а оно одно оставалось, окрашивало волжские холмистые дали и ровняло их. Где-то за версту или две алый восход выхватил сожжённую мельницу и обгорелый остов её горел чёрным рубином среди порыжелых осенних трав, как свеча в тёмной келье; багровым налётом покрылся впереди извилистый измолотый гусеницами немецких танков и самоходок, истолчённый сотнями тысяч фашистских сапог шлях, на котором теперь хорошо читался каждый камень, выбоина или подбитая, искорёженная машина, отбрасывающая длинную тень…Да золотисто-красными ореолами светились окаёмы касок застывших бойцов – командиров, их грани штыков, волосы и усы, пронизанные лучами нарождавшегося солнца.
Но война не родная тётка! Дело хлопотливое – роковое. Обуяв свои чувства, выхватив взглядом из застывших толп взводных и ротных, комбат Танкаев, со свойственной ему решимостью перехватил инициативу. Окружённый, подбежавшими командирами, понукая их короткими, похожими на рыканье окриками, он сурово и зло на корню пресёк панику, призвал солдат к дисциплине, а затем, через командиров отдал приказ о немедленной выгрузке орудий и боеприпасов.
– Всем окопаться!! По ноздри! По самое не хочу-у!!
И вот уже нет больше животного ужаса, ни лихорадочной тряски в руках, ни усталости. Мысли бойцов – командиров вновь стали ясны, представления отчётливы и резки.
Сам он ни секунды не стоял на месте – весь движение – сгусток мышц и энергии! Живо ходил от роты к роте, от взвода к взводу, поправлял младших командиров, отдавал быстрые-чёткие распоряжения; глядел в лица воинов и тайно радовался в душе, что снова зрит средь них знакомые, смелые лица. А, ведь, ещё минуту назад, он тщетно искал в этой толпе ошарашенных, обезумевших людей знакомые лица… и чёрта-с-два мог найти.
…Казалось: его бойцы, не были его бойцами! Их голоса звучали совсем по-иному, отрывисто, толчками, переходя в блажной ор или пугающий своим безумством, неудержимый смех. И всё, решительно всё, ещё три-пять минут назад, было другим и чужим. Проломленные вагоны – чужие, багровый восход – чужой…И вода во фляжках – чужая, с особым запахом и вкусом, ровно вместе со всеми погибшими, живые оставили землю и перешли в какой-то другой мир – мир таинственных явлений и зловещих пасмурных теней…
«Уф Алла… Слава Всевышнему, весь этот кошмар позади»…Переходя от вагона к вагону, он тут и там видел запыхавшиеся, живые, просветлевшие и, как будто даже радостные лица; слышал хриплые, но бодрые-громкие голоса, твёрдые приказы офицеров, старшин…и шутки – обычные солдатские, матерные, солёные, весёлые, но шутки!
«А это значит, – жив батальон! Значит хер вам рыжие псы, а не Сталинград! Мы ещё повоюем! Козёл девять раз проскочил в Мекку, ан на десятый к волку в пасть угодил».
…Далеко впереди Магомед приметил: на телеге погоняли лошадь мужик и две бабы. Они видели густые толпы солдат, – дымившийся эшелон, краснозвёздный паровоз которого был оторван – отброшен от состава ударной волной и лежал на боку в степи, выставив напоказ миру свои перекошенные железные диски колёс, смятую в гармошку трубу и кабину машиниста. Видя всё это, беженцы на миг натянули вожжи, но, не признав «своих», принялись бить лошадь и понеслись прочь. Телега со скарбом и бабами подпрыгивала на колеях; двумя колёсами поднималась на воздух, теряя узлы, но трое молчаливых, пригнувшихся к возку людей, охваченных ужасом, продолжали настёгивать мосластую кобылу – и неслись прочь на восток, к широкому изгибу Волги.
* * *
Великое солнце меж тем полностью показало из-за горизонта свой затянутый чёрно-сизыми дымами лик.
…глазам стало больно, люди обернулись назад, и сразу перед поредевшим полком всё потухло…Стало мертвенно-недвижимым, гнетущим, отчётливым и суровым. Свет погас, тени умерли и всё кругом стало бледным, немым, безжизненным, будто подёрнутым не то белёсой серой золой, не то тусклым серебром пепла.
– Танкаев! Мишка-а! Да стой же, чёрт! Как у тебя?!
– Не слаще, чем у тебя. На одной «свадьбе» гуляем, брат. До роты убитыми…Столько же раненых…
Замполит Хромов погиб…На моих глазах.
– Да, ты что-о?.. А-айй! – Арсений Иванович крутнулся на месте, сорвал в сердцах фуражку с головы, крупное лицо исказила судорога. Чёрт, чёрт, чёрт! Какого человека потеряли, майор. Отличный мужик был…политрук! Двое ребятишек у него в Ростове осталось…Вечная память..Э-э-эхх! Да-а, Миша хреново дело…И связи с комдивом Березиным – шиш! Радисты сухотятся…да толку пока – рубь двадцать…Скажи на милость, ну, что за непруха! Из огня да в полымя! Орудия…как у тебя, – целы?
– Аллах милостив, – комбат Танкаев нервно дёрнул впалой щекой, – целы, Арсэний Иваныч.
– Ну, это уже полдела, – Воронов сплюнул под ноги спёкшуюся слюну. – А у меня два орудия вдрызг…вместе с расчётами.
Танкаев посмотрел на старшего друга. Тот стоял распаренный, красный от бега, с тяжёлым взором, с жёсткой щёткой усов. Было видно: он испытывал сильное страдание, которое пытался скрыть. Всасывал воздух сквозь прокуренные зубы; весь вид его выражал страдание. Танкаев прекрасно понимал природу страдания. Оно охватывало его самого, превращало ещё недавнюю радость в невыносимую боль.