Сталинград. Том четвёртый. Земля трещит, как сухой орех
Шрифт:
– Сам нэ сдохни! И чтоб всэ пули мимо, брат! – Магомед дружески оскалил белые зубы, махнул рукой.
Но тут…их ноги, будто приросли к земле, а не видимая сила пригнула к земле.
* * *
Сердце бухнуло по рёбрам. Глаза отказывались верить увиденному…
Над головами окопавшегося 472 стрелкового полка чёрная клубящаяся туча бросала вперёд три длинные отростка, как три хищно загнутых орлиных когтя; сзади что-то глухо и грозово рокотало, наполняя воздух и землю всепожирающеим вязким гудом, будто реально, в самых основах своих рушилось мироздание. Седая, потемневшая степь подчёркнуто стала безлюдной, как ночью – ни одного огонька, ни одного живого существа: ни зверя, ни птицы.
«Всё умерло…Кануло в бездну!..» – мелькнула последняя мысль. И тут из опаловых туч показались они! Будто железные клювастые птицы, покидавшие свои укрывища, вылетевшие в поисках новой добычи.
– Десять,..тридцать…пятьдесят…Сто-о! – на лице Арсения Иваныча глубже пролегли траншеи морщин. Пальцы скребли по глянцевитой кобуре, с подрагивающего подбородка срывались капли пота, глаза превратились в тёмные круги, взгляд был совершенно безумен.
…Десятки, сотни штурмовиков, пикирующих бомбардировщиков, истребителей Люфтваффе многоярусным потоком, на разных высотах продолжали выныривать из клубящегося водоворота туч и ровным счётом, не обращая внимания на окопавшиеся батальоны, словно это были не бойцы Красной Армии, а ничтожные моли, укрывшиеся в складках земли, – уносились к дымам Сталинграда, скрывались в непроглядных далях, а на смену им вырывались из туч всё новые и новые «хейнкели», «юнкерсы», мессершмитты» и «фокке-вульфы». «Орлиная атака» на Сталинград повторяла грандиозную атаку на Лондон, предпринятую Гитлером ещё в 40-м году.
* * *
– Сто двадцать…сто сорок…сто шестьдесят…Двести!..
Рот комбата Танкаева, точно полосу металла, повела судорога, но он не произнёс ни звука. В блестящих глазах отражалась черно-белая рябь тевтонских крестов. Он насилу перевёл взгляд в сторону, даже мышцы шеи внезапно пронзила судорога, будто кто-то чиркнул пилой по дроглым ветвям упрямой чинары. Ему тошно было вновь поднимать глаза на гудевшее моторами небо, но когда он всё же взглянул, ему почудилось, что в центре перекипавших дымных туч, над распятой волжской землёй, клокочет яростный котёл Зла. И тут, не он один, а едва ли не все, сколько их было, почувствовали это. Зло шло на них, на тонущий в крови город, с этих тёмных, пугающих туч и пустынных-опалённых равнин. Оно поднималось из неведомых, чёрных недр, где, может быть, ещё стенали и умирали в неведомых невыносимых муках тысячи, миллионы перемолотых, затерянных в гиблых водоворотах войны человеческих судеб…Оно лилось из пучин этого железного враждебного неба.
…В потрясённом молчании, теряя самообладание от безысходности перед невероятной мощью врага, стояли они, сжимая в одеревеневших руках оружие, а с неба на них пристально и зловеще глядела от горизонта до горизонта, огромная, в виде чёрной свастики тень, поднявшаяся над миром.
* * *
– Твари! С-суки крестовые!..Да они же падлы надменные…нас даже за людёв не считают. Черви мы для них, как есть черви, братцы, насекомые и порша-а! Куды нам со штыком против немца?! Стопчет, как сыру поганку в труху…Братцы, родные…Чего молчим?! Не уж не ясно, – крышка нам всем! П…ец, народ! – заполошно, как баба на пожаре, голосил кто-то из третьей роты. – Печёнкой чую!
– Да ты ж, её…ишо до войны кончал, балабан. Чует он! Закрой зевло, от греха! Ладило б тебя на осину, Голдыбин…
В другой раз в окопах, как пить дать, грохнул бы смех. Теперь – они могильно молчали, будто набитые мертвецами.
…Но солдат, пропитанный животным страхом не унимался, сеял панику среди бойцов, рвал глотку, не уступая тягучему гулу винтов.
– То ж…чёрт знает что-о!! Мама дорогая…Братцы, товарищи вы мои по несчастью…Да мы ж, з-деся…пушечное мясо и для фашистского зверя и для наших псов – коммисаров! За что…За что-о погибать зазря?! Хана нам всем…Драпать нады. Драпа-ать пока не поздно. Айда домо-ой, братцы! Кто со мной?!
Краем глаза Танкаев увидел, ринувшегося на крик дезертира политрука 3-й роты Кучменёва. Твёрдое, как камень лицо. В синих глазах решимость. На груди старшего лейтенанта ярко и зло сверкала круглая медаль «XX лет РККА», в руке – чёрный ТТ.
– Сто-ой! Не подходи! Не подходи-и, гад!!У меня заряжена…
…Короткий пистолетный хлопок оборвал крик, восстановил порядок и дисциплину.
– Ну, кто ещё хочет домой драпать? К мамке под юбку, шаг вперёд! – политрук, бугря желваки, передёрнул ТТ. – Кто ещё не знает, за что следует воевать с оккупантами Родины?!
…В том месте на секунду сгустились бойцы…слышны были хриплые, глухие голоса. Сапоги перешагнули через труп Голдыбина, в бледном лбу которого зияла бордовая, круглая, как солдатская пуговица, дыра.
…И потом снова лишь один бесконечно-надсадный, леденящий душу, гуд самолётов.
«Молодэц политрук Кучменёв. Мужчина. Джигит. Как командир поступил», – с удовлетворением скрепил для себя комбат, отдал ответно честь, козырнувшему ему старшему лейтенанту.
– Ишь ты-ы! Живём не тужим, по фронту кружим, – застёгивая портупею, хэкнул комбат Воронов. – Гляди, какие у тебя бравые орлы есть, прямо «чекисты». А ты говоришь с кем воевать…Ну, давай, брат, задержался я у тебя на «германских смотринах», пора и честь знать.
Они низом, шурша пересохшим будыльём, поднялись из оврага.
– Коль такой армадой прут на Сталинград, – раздумчиво сказал Арсений Иванович и, тыкнув по-дружески указательным пальцем в пряжку ремня Магомеда, сказал, – значит крепок, не по зубам орех. И это радует! Но думается мне, Мишка, застряли мы в этом пульпитном дупле, под городом Сталинградом, надолго, как дефицитная пломба. И это печалит моё командирское сердце. Ан, значит, судьба. Бьюсь об заклад. Сейчас немец – подлюка – девятым валом попрёт. Они, ребята, конечно, справные, дело своё будь-будь знают, дисциплинированные, всё по линейке и транспортиру…Одна беда – разнообразием тактических партий не блещут. Всё, как всегда. Танковый клин-удар в лоб и последующая попытка взять нашего брата за рога…то бишь в стальные клещи…Посредством опять тех же танков, «бронерольгангов» и штурмовых команд. А вот здесь мы, майор! – Арсений Иванович насупился, сцепив зубы, дробя какую-то гранитную глыбу мыслей, и злорадно усмехнулся, – и должны им гадам всунуть…по самые каштаны, да с наждачком…так, чтоб до самой глотки, до жабр, до печёнки и прочего их вонючего кайфа и удовольствия…фрицам небо с овчинку показалось! Так давай же, Миша, давай, комбат, и мы своё слово впишем в историю.
– Так точно. Согласэн. Но…
– Что «но», что «но»?? – заглянул в смелые глаза аварца Иваныч.
– Орудий у нас мало, товарищ майор.
– Верно, мало! Но, когда их было много, скажи? – Воронов крутнулся на каблуках, ухватился за крутое плечо майора. – Правильно мыслишь, Танкаев. Начальство рискует звездой, а солдат головой.
– Что прэдлагаеш-ш? – Магомед встрепенулся, ровно его кнутом вдоль спины жиганули. Подтянулся, расправил широкие плечи.
…Комбат Воронов сжато, но с присущей ему сочностью-яркостью, в твёрдых фразах обрисовал возможную картину боя. В конце возбуждённо повторил:
– Орудия врыли по ноздри – это дело! Но если танки попрут, а они попрут, будь уверен! После каждых выстрелов, позиции артиллерии надо менять, кровь из носа! Немец не дурак, вояка тёртый…На третий выстрел, хоть тресни, сам накроет тебя, будте-нате! Чай, не забыл, как в Чижовке, в Долине Смерти, с фон Дитцем было?..
– Никак нэт. – Магомед свинцово потемнел лицом от услышанного имени.
– Да, знаю, знаю…Не свирепей прежде времени, – угрюмо усмехнулся Арсений. – Барон «старый друг» твой…