Сталинград. Том четвёртый. Земля трещит, как сухой орех
Шрифт:
– Курвы крестовые! Поди ж ты! Как камни с неба…житья от вас нет…Убивать их, блядей! – сипло и сорвано, почти шёпотом, проклокотал Арсений. – Стрелять, душить буду гадов…своими руками! Поклялся и клятву сдержу! – На подрагивающих очугунелых скулах отчётливо проступили следы былых рубцов и царапин.
Магомед слушал его, вспоминая отгремевшие бои…Заснеженные поля под Москвой…Зверский холод…Бесконечные застывшие в лёд, скорченные трупы женщин, детей, стариков и чёрные остовы деревенских изб – сожжённых фашистами; бесчисленные, как клубки перекати поля, гонимые ветром и стужей толпы затравленных беженцев…Сквозь сухие колючие травы, летящий снег и песок…Далёкое-близкое ртутное пламя разрывов, огненные мётлы огня; вбивающий в мёрзлую
– Там Сталинград! – Арсений Иванович широко выбросил руку вперёд. – Дай Бог повезёт, к вечеру доберёмся, а джигит?
– Так точно, товарищ майор. С раненными раньше нэ получится. Хорошо бы вперёд разведку выслать… – Танкаев сверкнул из-под чёрной арки бровей яркими коньячными глазами.
– Хмм! А начальник полковой разведки на кой?..
– Капитан Ледвиг?
– А то! Он – молодца, уже отправил своих орлов на три стороны, будь покоен, – едко хохотнул Иваныч, но тут же примолк, куснул ус и, цепко щупая глазами окрест, добавил:
– Да вот только ни в ворожбу, ни в вороний грай, ни в случай – я не верю…Как и в то, что немец нам даст у костерка с кипятком сухарь погрызть.
Арсений Иванович умолк, нахохлился вороном, наблюдая, как живо, с надсадной проворностью стрелки и артиллеристы управляются с поставленной задачей.
Комбат Танкаев снедаемый лихорадкой нетерпения припал к биноклю; увидел в окружье чуть запылённых линз далеко лежащий вдоль реки город. В нём не было ни электрических огней, ни проблесков световых маяков, ни стёкол, в которых бы отражалось небо и облака…Вай-ме! Это был мёртвый город. Жуткий, безглазый, объятый чёрными – седыми дымами пожарищ. Город, глядя на который на ум приходили страшные мысли о конце мира…Город над коим распростёрлись перепончатые крылья Зла, оное избивало, уничтожало безвинное, мирное человечество. Зло, поднявшееся из устрашающих глубин чёрной оккультной бездны…Казалось, огромная свирепая крылатая гарпия упала на обречённый город, впившись стальными когтями в опалённую землю, щёлкала хищным клювом, ощетинившись острыми, как пики, шипами, свила тугими кольцами чешуйчатый хвост. И вот теперь это чудище расклёвывало его на куски, дробило в нём кости, вытаскивало из него кишки, вырывало глаза, склёвывало кожу – мякоть с лица, драло волокна и жилы, срубало железным клювом хрящи и жадно сглатывало кровавые шматы парного мяса…Прыгая когтистыми лапами на груди города, от головы к ногам и обратно, Зло шаг за шагом, умерщвляло каждую живую частицу.
Но город имени Сталина не был мёртв!
С безумством храбрых, он яростно, бешено сопротивлялся ударам этой стальной безжалостной стервы.
Битва шла не то что за каждый жилой район Сталинграда, за каждую улицу, дом…Смертельная схватка – шла за каждый этаж, каждый лестничный марш, за каждую квартиру, подвал и чердак, за каждый метр в этом подвале иль чердаке…За каждую пядь сталинградской земли!
…Штабы полков и дивизий, тыловые службы, управления военной разведки и связи, продуктовые склады, амбары, солдатские землянки, командные блиндажи, окопы – траншеи, доты и дзоты, укрывища и заставы, посты и снайперские гнёзда – всё было невообразимо перемешено, жестоко сбито, сплющено, – перекручено в стальной нераспутный узел и тонуло в липком пламени, крови, грязи, через которые под яростным огнём продиралась дымная бронетехника и пехота, лошади и ревущие грузовики, продавливая ребристую колею…клетчатый – бубновый оттиск гусениц – шин которых в синей грязи медленно, но верно заплывал красным гранатом солдатской крови…
Майор Танкаев, не отдирая от глаз бинокля, продолжал скользить по корявой полосе городских руин, по косматым дымам, что непроглядной тьмою поднимались к небу, и вдруг взволнованно зыркнул:
– Иваныч-ч! Но, ведь, стоят наши! Иай, как львы…насмэрть стоят!
– А ну-к дай, глянуть! Я гадство свой у ординарца забыл.
Магомед перекинул ремешок через голову, протянул массивный полевой бинокль Арсению:
– От Волги, левее бери, там обзор лучше…
– Разберусь…О-ох ты-ы, холера ясная! – набрякшее кровью лицо Воронова, будто одеревенело.
Теперь и он видел объятый огнём и дымом героический город. Небо от Волги до горизонта на юго-западе было охвачено огнём. В нём клубились и дико метались разорванные тучи и всею гигантскою массою своею рушились на потрясённую обугленную землю.
– Твою мать! Твою мать…И верно…в самых основах своих рушится мир… – вырывалось из груди видавшего виды комбата. – Это ж, какие силищи…стянуты туда?! Ёо-моё…Миша, брат ты мой дорогой…
Он продолжал смотреть, затаив дыхание, лишь судорожно, будто пил воду, дёргая кадыком и время от времени облизывал кончиком языка пересохшие губы.
…Там и впрямь рушился мир. И оттуда, из огненного клубящегося хаоса, казалось, нёсся жуткий дьявольский хохот, треск лопающегося дерева, камня, скрежет металла, громоподобные залпы тысяч орудий и яростный рёв диких атак.
Внезапно, оба комбата, удивлённые горячим обсуждением сложившегося, будто напоролись на стену из тишины. С невольным беспокойством обернулись.
…Солнце точно взобралось выше, что бы не мешать, потускнело, сделалось жёлтым, как латунь и холодным. Над ним тяжело висели чёрные, ничем не освещённые, неподвижные тучи, и земля под ним была темна, и лица, застывших у эшелона бойцов в этом зловещем свете были желты, как лица мертвецов.
…Все взгляды, как один, были устремлены на небо. Оно тоже будто потухло, отражая на своём дуговатом своде желтизну и угрозу притихшего солнца и тоже стало чужим, мёртвым и непонятным.
И в следующий миг далёкая, бухающая, словно океанский прибой канонада на время утихла. Безбрежные волжские дали погрузились в полнейшее безмолвие. Безмолвие могилы.
– Час от часу не легче! Это, что ещё…за еть твою мать? Не нравиться мне всё это… – судорожно хрустнул мослаками пальцев Арсений Иванович и зло выругался, продолжая, вместе с другими, шарить накалённым взглядом по угрюмому небу. И видит Бог, все ощутили гнетущее странное чувство: будто собрались они на печальное, скорбное торжество, на котором среди гостей присутствовали тени умерших.
…Могомед бросил молниеносный взор на окопавшихся у «железки» солдат и только теперь сообразил, отчего по коже у него вдруг забегали мурашки.
Хоть убей, – он снова почти не находил знакомых, уверенных лиц. Те же зелёные новобранцы…Те же зелёные новобранцы…Те же желторотые лейтенанты после ускоренных военных курсов…Но теперь беспокойные, с дёрганными, рваными движениями, вздрагивавшие при каждом стуке, постоянно ищущие чего-то позади себя, старавшиеся избытком жестов-гримас заполнить ту пугающую, гипнотическую пустоту, куда им жутко заглянуть, – были большинством новые, чужие люди, которых он не знал. Будто и не было у него прежде с ними ни изнурительной боевой подготовки на огневых полигонах, ни бесед по душам, что способствовали укреплению морально духа воинов, их высокому наступательному и патриотическому подъёму…
«Вот, что значит не обстрелянные…не обожжённые в бою. Не батальон, а отара овец, будь я пр-роклят…Ай-е! У Хромца и тень хромая. А ты то, сам, на что?! – точно ножом полосанул внутренний голос. – Не отведав, не узнать хлеба, не проверив не узнать человека. Будь примером для них! Будь для этих юнцов старшим братом, отцом! Покажи свои командирские качества, мужество и отвагу! Чему тебя научила война…»
…Он и сам-то был молод, всего двумя-тремя годами старше, но по себе знал…На войне год за три, а то и за пять идёт…Знал, что боевые командиры, для вновь прибывавших на фронт, – если были смелы, имели железную волю, душевное тепло к солдату, а ещё ордена-медали за доблесть и мужество, – то автоматически они становились для бойцов – примером для подражания.