Сталинградцы(Рассказы жителей о героической обороне)
Шрифт:
У меня сердце больное. Чувствую, что не в силах дальше идти: пройдешь пять шагов, а ветер на десять назад отнесёт. Стоим, не знаю, что делать; хочу уже возвращаться, но дочь умоляет:
— Мамочка, ну ещё немножко — может, попутная машина нагонит.
— Какая, — говорю, — машина в такую метель поедет Волгой!
Идём дальше. Стараемся только дороги держаться. Страшно стало, думала, что заметёт нас. Дочь тоже уже начала выбиваться из сил. Вдруг, слышим, позади нас что-то тарахтит. Это была машина, нагруженная железными бочками.
Просим подвезти.
— А вам куда? — спрашивает шофёр.
— В Сталинград, — говорим.
Шофёр смеется:
— Садитесь
Машина довезла нас быстро.
И вот поднимаемся с Волги по разбитой лестнице к «Красному Октябрю». Вокруг трупы немцев и дощечки с надписью «мины». Ни одной целой стены. Приходим к своему дому — сгорел. Мёртвая тишина, пустота. А ведь пять месяцев назад по этой улице шли трамваи, мчались автобусы, автомобили; рядом громыхали пригородные поезда! Впереди, за железной дорогой, стояло одно из самых красивых в районе зданий — 90-я школа, в которой работал муж, учился сын. Позади, ближе к Волге, была 35-я школа. Здесь я работала, училась дочь. Ничего нет — всё уничтожил враг.
Стоим в тяжёлом раздумье возле пепелища своего дома: куда идти, где будем ночевать? Мимо изредка проходят люди. Думаю, куда они идут, где живут?
Две женщины катят тачку. В одной из них дочь узнает свою знакомую, Марию Опачину. Эта женщина приглашает нас к себе и спешит поделиться своей радостью: сегодня получила немного муки, первый паёк.
Она жила в блиндаже на берегу Волги. Никогда не забуду я того, что увидела, войдя в эту сырую и тёмную яму. Нас встретила седая, костистая старуха с чёрным, точно обуглившимся лицом и маленькая, худенькая девочка, выглядывавшая из темного угла.
В детстве мне было очень страшно, когда я смотрела на картинку, изображавшую смерть с косой в руке. Старуха напомнила мне эту картинку. Оказалось же, что это вовсе не старуха, а женщина моих лет. Фашисты убили её мужа, отобрали все продукты, одежду. Во время боёв ей не раз приходилось под пулями перебираться со своей дочерью из одного укрытия в другое.
Первую ночь в блиндаже, несмотря на страшную усталость, я не могла спать. Постелила свое кожаное пальто, дочь легла, а я села у ее изголовья и всю ночь сидела, думала. В эту ночь я думала, хватит ли у нас с дочерью сил, чтобы перенести лишения, которые ожидают здесь. Что Сталинград разрушен, я знала до прихода в город, но что он до такой степени разрушен, не предполагала. Я думала, пошла бы я в Сталинград или нет, зная всё, что встречу здесь. И спрашивала себя: не лучше ли вернуться назад? Убеждала, что шла не для того, чтобы возвращаться, и тут же ловила себя на мысли, что я шла работать в школе, а школы нет и даже места нет, где можно было бы собрать детей.
Утром я вышла из блиндажа, так и не решив, что делать. Не знаю, что думала дочь. Она была тоже испугана тем, что мы увидели, но на мой вопрос, как быть, ответила твёрдо:
— Надо искать власть.
Райисполком помещался тогда за Банным оврагом, в посёлке Лазурь, в маленьком сарайчике с железной печкой. Там я встретила заврайоно товарища Ивину. Она очень обрадовалась, увидев меня, и не стала спрашивать, останусь я или нет, а сразу заговорила, что надо скорее собирать детей и открывать школу.
Долго беседовали мы с ней, советовались, как приступить к работе. Она мне сказала, что в посёлке уцелело несколько подвалов, один из которых можно использовать под школу. Я пошла осматривать этот подвал уже без всяких сомнений, окончательно решив, что остаюсь в Сталинграде.
Райисполком дал нам с Ириной отдельный блиндаж на берегу Волги. Мы быстро
Дочь взяли работать в райисполком. Она составляла списки населения на получение продовольствия, а я тут же собирала сведения о детях школьного возраста. Но не все родители могли сами придти в райисполком. Те, кому пришлось жить на территории, занятой немцами, обессилев от голодовки, не вылезали из своих убежищ. Я ходила по посёлку и разыскивала детей по блиндажам и ямам. Идёшь, видишь яму, прикрытую досками или старым железом, тряпками; заглянешь в неё — люди живут.
Первое время, пока сапёры не разминировали освобождённой территории, страшно было ходить — куда ни повернешься, всюду дощечки с надписью «мины». Однажды, возвращаясь из посёлка в свой блиндаж, задумалась о чем-то и вдруг вижу впереди надпись «мины», оглянулась назад — «мины», шагнула в сторону — «мины». Я думала: сейчас вот шагну и взорвусь, а вблизи ни одной живой души нет. Самым ужасным мне почему-то казалось то, что никто не узнает даже, куда я исчезла.
Будь кто-нибудь поблизости, я бы так не испугалась. Хорошо ещё, что не совсем стемнело, следы свои на снегу увидела — по ним и вышла назад.
Задымили заводы.
Подвал, выделенный под школу, находился за Банным оврагом. Там особенно много было мин. Пока доберёшься, не раз подумаешь, что сейчас тебя разорвёт на куски.
Несколько дней я откапывала этот подвал: окно его завалило землёй при взрыве авиабомбы. Земля оледенела: лопатой не возьмёшь, только ломом. А тут ещё разбитая телега вмёрзла в землю. Мучение с ней было, я отпиливала её по кусочку — отпилю и снова долблю. Раскопала окно, стала очищать подвал от хлама. Он завален был поломанными железными кроватями.
Тяжело приходилось так, что иной раз, измучившись за день, едва дойдёшь до своего блиндажа, свалишься на койку и плачешь. Чего плачешь, сама не знаешь; просто тяжело. Снабжение еще не налажено было, продукты на машинах возили из-за Волги, а уже распутица наступила: застрянет где-нибудь машина, и жди, пока её вытащат или другая придёт. Ляжешь голодной, кажется, что утром не хватит сил подняться с постели, плачешь, а проснёшься, подумаешь, что скоро школу откроем, снова с детьми буду заниматься, и бежишь, как молоденькая, торопишься вымыть, побелить подвал.
Когда дети начали собираться, легче стало — все помогали мне. Первой пришла пятнадцатилетняя Мария Милосердова. Она привела в школу свою младшую сестру Зину, которой заменяла мать, убитую немцами на ее глазах. Потом пришла Люба Горшкова. У неё брат и сестра погибли при бомбёжке, отца-ополченца немцы заживо сожгли в сарае, где он лежал раненый.
После всех потрясений и ужасов детям сначала не верилось, что они опять будут учиться, как учились раньше, сидеть в классах, готовить уроки.