Сталинские соколы. Возмездие с небес
Шрифт:
Я думал закончить войну инструктором, но начальство считает, что, пока мы ждем новое вооружение и переучиваем экипажи, командир звена не должен терять боевых навыков. Я вновь временно на фронте. Сегодня состоялся мой настоящий экзамен. Я вел несколько звеньев смешанной эскадрильи в ночную атаку на аэродром. Ночь выдалась темной как никогда. Тьма за бортом и курс на восток. Задачей моего самолета было первым выйти на аэродром и ударом обозначить цели для остальной группы. В этом была и удача, и роковая ошибка. Первая половина полета была спокойной и обыденной. Самолет прорезал полуночную мглу, штурман и я сверяли данные навигационных приборов с проложенным курсом. Но когда вышли на цель всего на высоте три тысячи метров, начался настоящий ад. Возможно, что противник обнаружил нас радарами еще на подходе. Огонь прожекторов и зениток взорвал ночь, делая наши шансы ничтожными. Такого сильного огня с земли я не помню ни в одной операции. Мы блестяще выполнили свою задачу, попав прямо в центр летного поля, и могли уходить заранее проложенным курсом. Но экипажи, вышедшие на цели
Увеличив обороты левого двигателя и зафлюгировав винт неисправного, я отриммеровал самолет и, выдерживая направление ногами, попытался лететь без потери высоты. Мы были налегке, а в инструкции самолета указано, что он может лететь без снижения с полетным весом до десяти тонн. К сожалению написанное не всегда совпадает с реальностью. Скорость медленно падала, и я оказался перед выбором. держать скорость менее двухсот километров в час, что грозило срывом покалеченного самолета с последующим зарыванием носом, или идти с небольшим снижением, хотя высота и так уже была меньше трех тысяч метров. Я выбрал контролируемое снижение со скоростью один метр в секунду – э то помогло. Такое плавное снижение давало нам минут сорок полета, а значит, шанс был, тем более что постепенная выработка топлива уменьшала наш вес, а значит, оставляла возможность в случае критической высоты выйти в горизонт. Это был самый долгий полет за карьеру. Экипаж вел себя молодцом, в отличие от моих старых приятелей, обычно немногословных в критические минуты, моя новая семья старалась подбадривать друг друга шутками, целиком положившись на мою квалификацию. Штурман также сработал «на отлично». Мы смогли выйти на аэродром и посадить самолет против старта, так как высоты на маневрирование даже с креном пятнадцать градусов уже не оставалось. После нескольких часов изнурительного полета мы, наконец, смогли выбраться на землю и ждать возвращения остальных. Ночь выдалась не слишком холодной, но меня, избалованного теплом Италии и юга Франции, колотил озноб, и я ушел в штаб эскадрильи. Теперь я полноценный фюрер звена, и рассказываю вам это во всех подробностях не для того, что бы напугать, а чтобы внушить уверенность, что ваш муж и отец найдет выход из любой ситуации, так что не волнуйтесь за меня. К сожалению, мы потеряли пять самолетов и три экипажа, скорее всего, попавших в плен. Несколько человек были ранены. Группа заявила о двух сбитых ночных истребителях.
Спасибо, что часто пишете, благо почта работает хорошо, ведь нас разделяют всего шесть сотен километров. Иногда хочется сесть в Хейнкель и взять курс на Лейпциг, приземлившись на поле возле старой рощи, бежать домой, но сделать этого не дает мне армейская дисциплина. Продолжаю переучивать свое звено на Хе-111, летая в качестве ведущего.
Переучивание фактически закончилось, но новые секретные бомбы пока не поступили. Мой экипаж временно отправлен на передовую, где крайне редко летаем на боевые задания. Сегодня отметил свой восьмидесятый.
Простите, мои дорогие, что я не писал вам больше месяца, но то, что случилось со мной и экипажем не давало такой возможности. Теперь, когда все обошлось и повода для волнений больше нет, я могу рассказать вам, как оказался на волосок от гибели или от русского плена.
Все началось рутинно, в одну из теплых по-летнему апрельских ночей. Под утро, в 4.45 наш экипаж вылетел на задание в составе эскадрильи Хейнкелей разбомбить железнодорожную станцию Здолбунов в неглубоком тылу русских. По пути мы попали в туман, а поднявшись на три тысячи метров, в облачность и сбились с курса. Не знаю, виноват ли в этом я или мой новый штурман, но, выйдя из облаков, мы оказались над незнакомой территорией. Пытаясь восстановить ориентировку, мы связались с остальными звеньями и пошли навстречу. Минут через десять нас атаковало несколько новых истребителей «иванов». Один зашел в хвост и открыл пушечный огонь с достаточно большой дистанции, позволяющей ему не опасаться прицельного огня наших пулеметов, тем более что он был закрыт, как щитом, двигателем воздушного охлаждения. Стрелки пытались отстреливаться короткими очередями, но «иван» методично заход за заходом расстреливал одиночный Хейнкель. Вначале отказал левый двигатель, через некоторое время получил повреждения правый. Я не пытался маневрировать, это ни к чему бы не привело и только ухудшило бы аэродинамику поврежденного самолета, из последних сил тянувшего нас к предполагаемой линии фронта. Наша птичка получила такие повреждения, от которых должна бы камнем упасть на землю, а самолет каким-то чудом держался в воздухе, сохранив управляемость. Но, лишившись главного – тяги, он превратился в тяжелый планер, к тому же не имеющий достаточного запаса высоты. Уже потом я удивился своему спокойствию. Я даже не искал места для вынужденной, просто упрямо тянул в сторону своей территории, стараясь сохранить каждый драгоценный метр высоты. Внизу под нами появился крупный город, который
Посадка вышла на удивление мягкой. Выбравшись из самолета, мы поспешили к небольшому лесочку, где попытались спрятаться от возможных преследователей и могли обдумать дальнейшие действия. Падение самолета заметили, и еще до наступления темноты нас обнаружил небольшой вооруженный отряд. Силы были неравные, попытавшись отстреливаться, но потеряв одного из воздушных стрелков, мы решили прекратить сопротивление. Нас взяли в плен польские бандиты из так называемой отечественной армии – даже оказавшись в лапах русских, мы подвергались бы меньшей опасности, чем в руках польского сопротивления. Нас избили и бросили в круг, видимо, решая, что делать дальше. Никто из нас не мог говорить по-польски, правда, некоторые из бандитов немного понимали немецкий язык. Я помню, как все время бубнил, что мы являемся учебным экипажем и выполняли учебный полет – как будто это могло спасти нас от гибели. Я испытывал ужасные ощущения, равные истерике, и мои приятели по несчастью тоже – подобно избитой собаке, каждый прятал голову, прижимая ее к груди и закрывая руками. Счет нашей жизни шел на минуты.
Посовещавшись и дождавшись темноты, поляки подняли нас пинками и повели из лесочка, даже не дав похоронить погибшего товарища. Чтобы не раздражать конвоиров, мы старались не разговаривать между собой. Увидев, что неизбежная смерть отодвигается на некоторое время, я взял себя в руки и попытался проанализировать ситуацию. Луцк был захвачен русскими. Но захватили нас поляки, значит, мы сели на ничейной территории, никем не контролируемой. В нескольких десятках километров мог быть Вермахт, об этом свидетельствовала осторожность бандитов.
Тем временем нас привели в небольшую деревушку и закрыли в сарае. До утра нас никто не трогал, а с рассветом мы услышали шум короткого боя, затем все стихло. Мы решили ничего не предпринимать, по крайней мере пока не будет прямой угрозы. Только к полудню дверь сарая отворили снаружи и внутрь осторожно, с винтовкой наперевес зашел человек. Видя нас, он отпрянул назад и что-то прокричал. Затем несколько вооруженных людей вывели нас на улицу. Увидев их, мы крайне удивились, но совсем не обрадовались, это были не поляки и не русские солдаты, и, конечно же, не немцы. Люди были одеты как партизаны и говорили на языке южной России, который я слышал еще во время службы в Крыму. Нас вывели и один из вооруженных бандитов, наверное – старший, немного говоривший по-немецки, начал задавать вопросы. Поляки разоружили нас, но не успели хорошо обыскать и отобрать документы. Я расстегнул нагрудный карман и трясущейся рукой протянул бумаги партизану. Впрочем, наша форма не давала двусмысленного намека, идентифицируя нас как германских летчиков.
Обстоятельства нашего пленения и освобождения стали известны уже потом, а тогда, еще ничего не понимая, мы следовали несколько недель за освободившим и вновь взявшим нас в плен отрядом в юго-западном направлении. Двигались в основном ночами, в светлое время суток, отсиживаясь во всевозможных укрытиях. К нам неплохо относились и даже кормили наравне с остальными скудными лесными припасами, и тем, что удавалось раздобыть партизанам во встречавшихся селениях. Вооруженных столкновений не было, мы двигались по ничейной территории между русскими и германскими войсками, контролируемой партизанами и бандитами различных национальностей. И только когда оказались в расположении стрелковых частей СС и встретились с их командиром, смогли понять чудо своего освобождения.
Нас захватили польские повстанцы и наверняка бы расстреляли, если бы не случайный отряд украинских националистов, зашедших слишком далеко на север. Впрочем, в другой ситуации украинцы расстреляли бы нас с таким же удовольствием, как и поляки, но близость новой угрозы – мощных сил русских – заставляло местных националистов искать сближения с бывшим врагом, то есть с нами, в желании объединиться с германским оружием против более страшного коммунистического врага. Мы были отличной разменной монетой в переговорах между повстанческой украинской армией и частями войск «Галиции».
В конце концов, изможденных, но живых нас переправили в немецкие части, и в мае, спустя месяц после рокового вылета, мы вернулись в расположение 3-й Группы 3-й Эскадры. Думаю, я остался в живых благодаря вашей любви, и надеюсь, что так будет всегда.
Эскадра заканчивает формирование, пилоты группы переучились на новый тип, и мы укомплектованы тридцатью Хе-111. Новых бомб пока нет. В связи с высадкой противника на побережье Франции нас скоро перебросят на запад.
Мы получили новый самолет, который разбили в первом же ночном вылете на тыловые склады противника. Эскадрилья нанесла точный удар, но в результате ураганного огня с земли наш самолет получил такие повреждения, что я уж боялся повторения последнего вылета. Нам все же удалось довести почти неуправляемый Хейнкель домой и шваркнуть его о землю уже на краю аэродрома с такой силой, что левый двигатель загорелся. Вытирая потекшую из носа кровь, я еще раз проверил положение пожарных кранов и крикнул всем на выход. Мы поспешили выбраться, и уже оказавшись на земле, в темноте обнаружили, что с нами нет нижнего стрелка. Помогая и страхуя друг друга, мы бросились к самолету и вытащили безжизненное тело Элена. Предположили, что он мог быть убит зенитным огнем, но врач констатировал смерть, наступившую в результате внутренних повреждений, наступивших от сильного удара. Бедняга не занял безопасного положения при аварийной посадке и вдобавок был травмирован сместившейся бронеплитой.