Сталинский неонеп
Шрифт:
В этой исступлённой атмосфере ломались не только судьбы, но и души людей, которые в своей совокупности могли бы в противном случае составить действенную преграду наступлению сталинизма. Старые революционеры и безусые комсомольцы, когда-либо имевшие касательство к оппозиционной деятельности, должны были публично клеймить своё прошлое, отрекаться от своих друзей и в бессчётный раз доказывать свою безграничную верность «генеральной линии» и «вождю». На этом пути многие из них выстраивали в своём сознании цепочку «рационализации» (бессознательного оправдания своего шкурнического поведения принципиальными мотивами), пропитывались настроениями ненависти к «троцкизму» и рабской преданности Сталину.
Механизм этого процесса выразительно описан в исповедальной книге Л. Копелева «И сотворил себе кумира».
В 1928—1929 годах шестнадцатилетний Копелев под влиянием своего двоюродного брата принимал участие в нелегальной деятельности харьковских оппозиционеров (укрывал шрифт тайной типографии, распространял листовки и т. д.). За это он был посажен — правда, всего на несколько дней — во внутреннюю тюрьму ГПУ. Лишь юный возраст и исчерпывающие признания спасли его от дальнейших репрессий, но шлейф обвинений в этих «преступлениях» тянулся за ним все последующие годы.
В 1930 году Копелев, работавший корреспондентом радиогазеты Харьковского паровозного завода, подал заявление о вступлении в комсомол. Заводской комитет отказал в приёме на том основании, что Копелевым «были допущены грубые политические ошибки, вплоть до участия в троцкистском подполье». Чтобы заслужить прощение, ему было предложено «повариться в рабочем котле». Лишь после года работы у станка он получил право на получение комсомольского билета.
Отдавший себя всецело во власть сталинистской пропаганды, Копелев с доверием отнесся к официальным версиям убийства Кирова. «Сообщение о том, что убийцу Кирова направляли зиновьевцы,— вспоминает он,— поразило и испугало. Но я поверил. Ещё и потому, что помнил одну из листовок оппозиции в феврале 1929 года, перед высылкой Троцкого». В этой листовке оппозиционеры, ожидавшие от правящей фракции самых экстремальных шагов по отношению к Троцкому, предупреждали: «Если товарища Троцкого попытаются убить, за него отомстят… Возлагаем личную ответственность за его безопасность на всех членов Политбюро» [275].
Оглушённый истерическими криками о терроре, Копелев не поставил перед собой вопрос: зачем оппозиционерам понадобилось теперь убивать Кирова? Он не сомневался в справедливости призывов в связи с первым процессом Зиновьева и Каменева и вспомнил, что «лет шесть назад считал себя единомышленником тех, кто уже тогда готовился воевать против партии, против советской власти». Наряду со «стыдом» за эту страницу своей биографии, его разъедал «страх — мучительное сознание, что теперь и на меня могут смотреть с подозрением, с недоверием» [276].
Этот страх рос по мере того, как до Копелева доходили известия об арестах бывших «троцкистов». При каждом таком известии его обжигала мысль: ведь в НКВД находится досье и на него как «бывшего оппозиционера».
Тем временем снаряды ложились всё ближе к Копелеву. Одним из первых был арестован его двоюродный брат, активный участник оппозиции, после возвращения из ссылки продолжавший переписываться со своими старыми товарищами, которые оставались в ссылке и лагерях, посылавший им туда деньги и книги (уже это стало считаться в те годы криминальным деянием). Самого Копелева исключили из комсомола и университета, где он тогда учился. Официальная мотивировка этого решения гласила, что Копелев — неразоружившийся троцкист, поддерживавший подпольные связи со своим двоюродным братом и с троцкистскими группами на паровозном заводе и в университете. Опровергать все эти обвинения было безнадёжным делом. Оставалось только каяться.
Вскоре был арестован старший товарищ Копелева, участник гражданской войны Фрид. В 1928 году Фрида исключили из партии за то, что он на партийном собрании годом ранее голосовал за оппозиционную резолюцию. После этого он уехал в Сибирь, где выполнял задания ГПУ по слежке за ссыльными оппозиционерами. Несмотря на это, многочисленные просьбы Фрида о восстановлении в партии отклонялись: ему ставилось в вину то, что он «недостаточно разоружился», «недостаточно искренен». Наконец, Фрида восстановили, и после возвращения в Харьков разрешили ему работать в заводской многотиражке. Начальник заводского
Разумеется, после убийства Кирова всему этому пришёл конец. Вслед за Фридом были арестованы два его молодых товарища, отказавшиеся на заседании заводского комитета комсомола заклеймить его и упорно твердившие, что знают его как честного коммуниста. Вскоре они были осуждены на несколько лет лагерей.
В этой атмосфере Копелеву удалось получить от парткома паровозного завода характеристику, в которой говорилось, что он «активно боролся на идеологическом фронте, также и с троцкизмом, и с правым уклоном». Исключение из комсомола райком заменил ему выговором «за притупление политической бдительности». Он был восстановлен в университете — с помощью аппаратчика республиканского масштаба, отца его подруги. Согласившись помочь Копелеву, аппаратчик прочел ему следующее наставление: «Для нас оппозиции всегда поганое дело были… Теперь любая оппозиция — уже прямая контрреволюция! Никакой снисходительности быть не может. У Сталина крутой нрав. Но сейчас необходим именно такой вождь» [278].
Прошедший первые круги сталинского чистилища и сумевший уцелеть, Копелев вымуштровал себя настолько, чтобы даже в глубине души не сомневаться в справедливости всего, что делается «органами». При этом он не позволял даже самому себе объяснять своё настроение словами «страх и расчёт». «Нет, я убеждал и тех ближайших друзей, от кого ничего не скрывал, что это (творящиеся вокруг репрессии.— В. Р.) определено высшей необходимостью» [279].
С помощью таких внешних и внутренних, психологических механизмов подготавливалось действительное «разоружение» миллионов советских людей перед грядущим большим террором.
Но даже в этих чудовищных условиях, когда в сознание народа неумолимо внедрялось то, что Троцкий называл «тоталитарным идиотизмом», сохранялись тысячи и тысячи тех, кто оставался в рядах «троцкистов» и даже пополнял эти ряды.
ХХII
Оппозиционеры в ссылках, лагерях и тюрьмах
Со времени окончания гражданской войны и до изгнания легальной левой оппозиции из партии число политических заключённых в СССР было весьма незначительно. С 1922 по 1926 год удельный вес государственных преступлений в общей массе преступлений снизился в 7 раз [280]. В середине 20-х годов в исправительно-трудовых учреждениях Российской федерации содержалось менее 100 тыс. заключённых, среди них — всего несколько тысяч осуждённых по политическим мотивам. Население лагерей стало возрастать с конца 20-х годов в связи с общим ужесточением политического режима, проведением чрезвычайных мер в деревне и насильственной коллективизации, сопровождавшейся ответными (нередко вооружёнными) выступлениями крестьян. На 1 мая 1930 года в лагерях НКВД насчитывалось уже 171,3 тыс. человек, а в лагерях ОГПУ — около 100 тыс. человек [281]. В 1930 году было организовано Управление лагерями ОГПУ (с 1931 года — ГУЛАГ), в ведение которого перешли все исправительно-трудовые лагеря и колонии.
На 1 января 1934 года общая численность заключённых в лагерях ГУЛАГа составила уже 510,3 тыс. чел., на 1 января 1935 года — 725,5 тыс., на 1 января 1936 года — 839,4 тыс., на 1 января 1937 года — 820,9 тыс. чел. (некоторое уменьшение за 1936 год, по-видимому, связано с освобождением «ударников», работавших на строительстве каналов). Из них за «контрреволюционные преступления» было осуждено соответственно 135,2, 118,3, 105,9 и 104,8 тыс. человек [282]. Если в начале 30-х годов в эту категорию заключённых входили в основном крестьяне — участники антиколхозных восстаний и беспартийные специалисты, обвинённые во «вредительстве», то после убийства Кирова в ней стали преобладать большевики-оппозиционеры. Сопоставляя число осуждённых по политическим мотивам с примерными данными о количестве исключённых из партии и подвергнутых затем аресту в те же годы (см. гл. XXV), нетрудно прийти к выводу, что большинство политзаключённых в середине 30-х годов составляли бывшие члены партии, принадлежавшие или заподозренные в принадлежности к «троцкистам» и другим оппозиционным течениям.