Сталинский неонеп
Шрифт:
8 января 1937 года Политбюро утвердило «проект устного ответа Канделаки» на зондажные предложения германских руководящих кругов о политических переговорах. В этом документе указывалось, что советское правительство «не отказывается и от прямых переговоров через официальных дипломатических представителей; оно согласно также считать конфиденциальными и не предавать огласке как наши последние беседы, так и дальнейшие разговоры, если германское правительство настаивает на этом» [481].
В письме Сурицу Литвинов сообщал, что в подготовленном им варианте «устного ответа» речь шла о переговорах Сурица с германским министром иностранных дел Нейратом, но Сталин внёс поправку о «прямых переговорах» — т. е. переговорах между Канделаки и Шахтом как личными представителями Сталина и Гитлера [482].
В апреле 1937 года Канделаки привез в Москву проект предварительного
Сообщение о тайных переговорах между посланцами Сталина и Гитлера было опубликовано в «Бюллетене оппозиции» со слов советского разведчика И. Райсса, в 1937 году порвавшего со Сталиным и примкнувшего к движению IV Интернационала. После того, как Райсс был убит зарубежными агентами НКВД, редакция «Бюллетеня» опубликовала его записки, в которых содержалась примечательная фраза: «непрекращающиеся переговоры с Адольфом — Кандел[аки]». В примечаниях от редакции указывалось, что эта запись имела в виду закулисные переговоры с Гитлером, осуществлявшиеся Сталиным через Канделаки [484].
Райсс, по-видимому, не успел вывезти или обнародовать имевшиеся в его распоряжении документы, подтверждавшие это сообщение. В книге А. Бросса «Агенты Москвы» приводится фраза Литвинова: «Райсс был в курсе наших переговоров (с Гитлером.— В. Р.). Если бы он исчез вместе со всеми документами, то разразился бы невиданный скандал» [485].
Даже незначительная утечка информации, в равной степени опасная для Сталина и Гитлера, видимо, привела к прекращению переговоров и помешала в то время заключению советско-германского пакта. Однако подписанный в 1939 году пакт «Молотов — Риббентроп» с его секретными протоколами явился не внезапной импровизацией двух диктаторов; он, как мог убедиться читатель этой главы, был подготовлен длительными закулисными дипломатическими маневрами предшествующих лет.
XXXIV
Мир привилегий
Середина 30-х годов была временем крутых изменений не только во внешней, но и во внутренней политике сталинской клики. Эти изменения выразились прежде всего в резком усилении социального неравенства.
Характеризуя в 1936 году социальные сдвиги в советском обществе, Г. Федотов усматривал в них «откровенный душок реставрации», опошление и вырождение коммунистической мечты о новом человеке и новом образе жизни. «Всё то, что так недавно было грехом для социалистического сознания — что остаётся грехом для всякого морального сознания — привилегии сытости и комфорта в стране нищеты и неисчерпаемого горя — теперь объявляется дозволенным. Кончился марксистский пост, и… наступило праздничное обжорство. Для всех? Конечно, нет. Не забудем, что именно эти годы принесли с собой новые тяготы для рабочих и углубление классовой розни. Весёлая и зажиточная жизнь — это для новых господ. Их языческий вкус находит лишнее удовлетворение своей гордости в социальном контрасте. Нигде в буржуазном мире пафос расстояния не достиг такой наглости, как в России, где он только что освободился от долгого запрета… На верхах жизни продолжается реставрация дореволюционного быта. Новое общество хочет как можно больше походить на старую дворянскую и интеллигентскую Россию. Поскольку оно не довольствуется элементарной сытостью и комфортом, его мечты о „красивой“ жизни принимают невыносимо пошлые формы. По крайней мере советская печать иначе не умеет говорить об этом. В описании советских приёмов и празднеств новой знати сквозь Игоря Северянина явно проступает Смердяков» [486].
Эти наблюдения проницательно схватывали перемены в образе жизни правящих верхов, тон которым был задан самим Сталиным.
Пока была жива Н. С. Аллилуева, она несколько умеряла его гедонистические наклонности. По словам С. И. Аллилуевой, её мать, воспитанная в пуританских традициях своей пролетарской семьи, «принадлежала сама к молодому поколению революции — к тем энтузиастам — труженикам первых пятилеток, которые были убеждёнными строителями новой жизни, сами были новыми людьми и свято верили в свои новые идеалы человека, освобождённого революцией от мещанства и от всех прежних пороков. Мама верила во всё это со всей силой революционного идеализма, и вокруг неё было тогда очень много людей, подтверждавших
Надежда Сергеевна ездила в Промакадемию на трамвае, стеснялась пользоваться машиной. Она не хотела, чтобы её сокурсникам было известно, что она — жена Сталина, и многие из них действительно не знали об этом. В то время в сталинской семье знали цену деньгам. В письмах Аллилуевой Сталину, относящихся к 1929—31 годам, встречаются следующие просьбы и соображения: «Иосиф, пришли мне, если можешь, руб. 50, мне выдадут деньги только 15/X в Промакадемии, а сейчас я сижу без копейки. Если пришлёшь, будет хорошо»; «цены в магазинах очень высокие, большое затоваривание из-за этого. Не сердись, что так подробно (пишу.— В. Р.), но так хотелось бы, чтобы эти недочёты выпали из жизни людей и тогда было бы прекрасно всем и работали бы все исключительно хорошо» [488]. В письме З. Г. Орджоникидзе она с огорчением сообщала, что не смогла приобрести ткань и книгу, которые просила прислать её подруга, так как не сумела найти их в магазинах, и вообще «в Москве очень трудно покупать сейчас, т. к. везде колоссальные очереди» [489].
Н. С. Аллилуева «честно верила в правила и нормы партийной морали, предписывавшей партийцам скромный образ жизни. Она стремилась придерживаться этой морали, потому что это было близко ей самой, её семье, её родителям, её воспитанию». Тяготившаяся начавшимся бытовым перерождением кремлёвской среды, она считала аморальным «бесконечно, без всяких лимитов, лазить в карман казны и брать оттуда на свои домашние нужды: на дачи, машины, содержание прислуги и т. п.» [490]
После смерти Аллилуевой началось строительство нескольких дач на южных курортах, предназначенных специально для Сталина. Тогда же Сталин оставил родителям жены, воспитывавшим его детей, свою прежнюю загородную резиденцию в подмосковном селе Зубалово, а сам стал пользоваться построенными для него «ближней» и «дальней» дачами. Хотя последняя посещалась им редко, на ней постоянно находились охрана и «обслуга» (это слово в лексиконе партийной элиты заменило «старорежимное» понятие «прислуга»). Наконец, в нарушение ленинского декрета, предписывавшего передачу всех крымских дворцов царской семьи и придворной аристократии под дома отдыха и санатории для народа, эти дворцы были превращены в «государственные дачи» для членов Политбюро. Дачей Сталина считался Ливадийский дворец, хотя он отдыхал в нём лишь однажды. В Воронцовском дворце проводил свой отдых Молотов.
Неизменным атрибутом образа жизни Сталина и его ближайшего окружения стали продолжавшиеся по 5—6 часов ужины, на которых в огромном количестве подавались изысканные блюда и отборные алкогольные напитки. Как вспоминает присутствовавший на некоторых из этих ужинов сын Микояна, иногда Сталин произносил по-грузински слова, обозначавшие «свежая скатерть». После этого немедленно появлялась «обслуга», которая брала скатерть с четырёх углов и уносила находившиеся на ней блюда вместе с битым хрусталем и фарфором. На новую, чистую скатерть приносились другие, только что приготовленные яства [491].
Жадность Сталина к материальным благам жизни, приверженность к необузданной роскоши в быту передались и его преемникам, вплоть до Горбачёва, которые — в отличие от старой большевистской гвардии — были весьма далеки от готовности разделять с народом материальные тяготы и лишения.
При всём этом официальная пропаганда настойчиво культивировала миф о бытовой скромности Сталина. Поскольку в среду кремлёвских «вождей» допускался крайне ограниченный круг лиц, этот миф укоренился даже в сознании некоторых старых большевиков. Так, Раскольников в своём дневнике писал, что «в домашнем быту Сталин — человек с потребностями ссыльнопоселенца. Он живёт просто и скромно, потому что с фанатизмом аскета отвергает жизненные блага: ни культура, ни жизненные удобства, ни еда просто его не интересуют» [492].
Распространению представлений о непритязательности Сталина к жизненным благам способствовала книга Барбюса, в которой подчёркивалось, что Сталин «в месяц зарабатывает несколько сот рублей — скромный максимум партийного работника» [493]. По поводу этих слов Троцкий замечал, что «здесь показание Барбюса является заведомой ложью. Как и у всех высших сановников, существование Сталина обеспечено… теми материальными условиями, которые ему обеспечивает государственный аппарат: автомобили, дачи, секретари и дары природы со всех концов Советского Союза. Одни подарки, перечисляемые „Правдой“, во много десятков раз превосходят ту сумму, которую называет слишком усердный Барбюс» [494].