Сталинский неонеп
Шрифт:
Аналогичные наблюдения мы находим у В. Сержа, подчёркивавшего, что официальная литература превратилась в «подлинный литературный мандаринат — великолепно организованный, с жирными подачками и, разумеется,— благонамеренный» [513].
О резком отрыве верхушки творческой интеллигенции по уровню доходов не только от основной массы населения, но и от остальных представителей своего социального слоя свидетельствовали данные, обнародованные А. Толстым и В. Вишневским. Хотя их выступление в печати имело целью «развеять слухи» о чрезвычайно высоких доходах литературной элиты, приведённые ими цифры говорили сами за себя: в 1936 году около 4000 писателей имели среднемесячный доход до 500 рублей, 157 — от 500 до 10 тыс. рублей и 14 — свыше 10 тыс. рублей [514].
Л. Треппер, работавший в 30-е годы в одной из партийных газет, вспоминал, как он был изумлён
Андре Жиду по приезде в Советский Союз бросилось в глаза, что литераторы находятся здесь «в гораздо более выгодном положении, чем любые рабочие и ремесленники», и «любому, кто может держать перо», обеспечены более благоприятные материальные условия, чем в какой-либо другой европейской стране,— «лишь бы он писал что требуется». «И я хорошо понимаю,— замечал по этому поводу Жид,— даже если тут и нет прямой коррупции,— насколько выгодна Советскому правительству щедрость по отношению к художникам и литераторам, ко всем, кто может ему славословить» [516].
Столь же привилегированное положение занимали популярные актёры и музыканты. В книге «Укрощение искусств» Ю. Елагин, бывший актёр Вахтанговского театра, рассказывал, что в 1934—1935 годах, когда заработная плата врача и учителя составляла 300—350 рублей в месяц, а уборщицы — 80—100 рублей, актёр среднего ранга получал 500—600 рублей, высокого ранга — 1000—1200 рублей. И уж вовсе баснословными доходами обладала элита театрально-музыкального мира. Лучшие певцы Большого театра зарабатывали 5000 рублей при норме выступлений, составлявшей всего три спектакля в месяц. Такой же заработок был у музыкантов популярных джазов, а их руководители — Л. Утёсов, А. Цфасман, Л. Скоморовский получали несколько десятков тысяч рублей в месяц. Главный режиссёр Вахтанговского театра Р. Симонов, помимо зарплаты, получаемой в театре, зарабатывал ещё 3000 рублей в руководимой им студии. Кроме того, он часто снимался в кино, где получал за месяц 5—6 тысяч рублей, и выступал в концертах, где брал за десятиминутное выступление 400—500 рублей. Наконец, он каждый год режиссировал физкультурные парады на Красной площади. За эту работу, занимавшую одну неделю, ему платили 35 тыс. рублей [517].
Неудивительно, что в среде зажиточных деятелей культуры укоренились психология и нравы конформистов и нуворишей. Вспоминая о своём возвращении в Москву в 1937 году после трёхлетней ссылки, Н. Мандельштам писала: «Вечером мы сидели в новом писательском доме с парадным из мрамора — лабрадора, поразившем воображение писателей, ещё помнивших бедствия революции и гражданской войны… „Я люблю модерн“,— зажмурившись, говорил Катаев, а этажом ниже Федин любил красное дерево целыми гарнитурами. Писатели обезумели от денег, потому что они были не только новые, но и внове… Куртка и толстовка комсомольцев двадцатых годов окончательно вышли из моды — „всё должно выглядеть, как прежде“… Когда мы покидали Москву, писатели ещё не были привилегированным сословием, а сейчас они пускали корни и обдумывали, как бы им сохранить свои привилегии».
Этим стремлением во многом объяснялось сервильное поведение данной социальной среды перед лицом разгула сталинского террора. «Жители нового дома с мраморным, из лабрадора, подъездом,— вспоминала Н. Мандельштам,— понимали значение тридцать седьмого года лучше, чем мы, потому что видели обе стороны процесса. Происходило нечто похожее на Страшный суд, когда одних топчут черти, а другим поют хвалу. Вкусивший райского питья не захочет в преисподнюю. Да и кому туда хочется?.. Поэтому они постановили на семейных и дружественных собраниях, что к тридцать седьмому надо приспосабливаться. „Валя — настоящий сталинский человек“,— говорила новая жена Катаева, Эстер, которая в родительском доме успела испробовать, как живётся отверженным. И сам Катаев, тоже умудрённый ранним опытом, уже давно повторял: „Не хочу неприятностей… Лишь бы не рассердить начальство“» [518].
Успешно пережив времена сталинских репрессий, Валентин Катаев сохранил своё ведущее положение на литературном Олимпе и при всех последующих поворотах режима. Создав на протяжении 30—60-х годов немало произведений, неизменно и всецело отвечавших канонам «соцреализма», он лишь на закате застойного периода неожиданно для читателей и критиков выпустил повесть «Уже написан Вертер», словно списанную с наиболее злобных образчиков белогвардейской
Возвращаясь к характеристике столичной атмосферы 30-х годов, приведем ещё одно меткое наблюдение Н. Мандельштам: «Новая Москва обстраивалась, выходила в люди, брала первые рекорды и открывала первые счета в банках, покупала мебель и писала романы… Все были потенциальными выдвиженцами, потому что каждый день кто-нибудь выбывал из жизни и на его место выдвигался другой. Каждый был, конечно, кандидатом и на гибель, но днем об этом не думали — для подобных страхов достаточно ночи. О выбывших забывали сразу, а перед их жёнами, если им удавалось закрепиться на части жилплощади, сразу же захлопывались все благополучные двери» [520]. Именно из этой части «новой Москвы», «благополучно» пережившей тридцать седьмой год, вышли люди, оценивавшие характерное для периода сталинизма разительное материальное неравенство как нечто естественное и «справедливое». В этой же среде, болезненно воспринимавшей после смерти Сталина утрату своего привилегированного положения, был рожден миф о «всеобщем поравнении в бедности» как якобы определяющей черте социальных отношений всей послеоктябрьской эпохи.
Этот миф полностью разрушается как статистическими данными, так и непредвзятыми свидетельствами современников, среди которых особенно выделяется книга Андре Жида «Возвращение из СССР». В ней писатель ярко описывал процесс растущей социальной поляризации советского общества, в результате которого на его верхних этажах формируется «новая разновидность сытой рабочей буржуазии (и следовательно, консервативной, как ни крути), похожей на нашу мелкую буржуазию» [521], а бюрократия и верхушечная интеллигенция превращаются в новую привилегированную касту, обладающую теми же недостатками, что и западная буржуазия. Эта каста, «едва выбившись из нищеты, уже презирает нищих. Жадная до всех благ, которых она была лишена так долго, она знает, как надо их добиваться, и держится за них из последних сил». Большинство представителей этой касты нуворишей являются членами партии, по «ничего коммунистического в их сердцах уже не осталось» [522].
Жид иронизировал по поводу того, как его советские оппоненты отвечали на критические суждения о росте социального расслоения в «стране победившего социализма». Так, один «образцовый марксист» упрекал писателя в защите «уравниловки», которая «не имеет никакого отношения к марксизму». «Вы можете быть таким же богатым, как Алексей Толстой или как певец Большого театра, лишь бы ваше состояние было заработано личным трудом,— поучал этот «марксист».— В вашем презрении, в вашей ненависти к деньгам, к собственности я вижу пережиток вашего изначального христианства» [523]. В ответ на эту типично сталинистскую софистику Жид замечал, что Маркс «счёл бы невозможной выплату непомерно большой зарплаты одним за счёт добавочного труда других, представляющих большинство» [524].
Особое беспокойство Жида вызывало принятие новых законов, восстанавливавших право наследства и право на имущество по завещанию. Если в первое десятилетие Советской власти высокие заработки не вели к образованию наследственного капитала в силу существенных ограничений в условиях наследования, то в середине 30-х годов эти ограничения были отменены. Ликвидация прогрессивного налога на наследство позволяла элитным слоям закреплять свои имущественные преимущества, воспроизводя их в младших поколениях семьи. Эта мера оживила тягу к наживе и личной собственности, которая «заглушает чувство коллективизма с его товариществом и взаимопомощью. Не у всех, конечно. Но у многих. И мы видим, как снова общество начинает расслаиваться, снова образуются социальные группы, если уже не целые классы, образуется новая разновидность аристократии… всегда правильно думающих конформистов. В следующем поколении эта аристократия станет денежной» [525].