Сталинъюгенд
Шрифт:
– …Я никому о ней не рассказывал, поскольку не придавал этому значения. Я вообще ничего не знал об антисоветских настроениях в организации.
– А кто из взрослых имел к ней отношение?
– Я ничего больше не знаю.
– Очень жаль, что ты не хочешь по-хорошему, – сухо подвёл черту Влодзимирский. – Но мой совет – когда пойдёшь в камеру, постарайся всё вспомнить. Если что-то придёт на ум, попросишься на допрос.
– Хорошо, я постараюсь.
13
После долгих размышлений, первым решился похлопотать за сына – Хмельницкий. Генерал понимал, что одноклассников арестовали с высшей санкции, а значит, и ходатайствовать надо было перед Сталиным. Рафаила Павловича
– Ну, как дела, Руда? Поправился после ранения?
– Так точно, товарищ Сталин!
– Ты что такой официальный сегодня?
– Иосиф Виссарионович, хочу обратиться к Вам с просьбой, и считаю себя не вправе делать это не по Уставу.
– Что произошло?
– Товарищ Сталин, у меня в семье большая беда – арестован сын Артём. Я, конечно, понимаю – «ни за что» у нас в тюрьму не сажают, но парню только пятнадцать… и хотелось, чтобы степень его вины определили как можно скорее.
– Ты прав насчёт того, что у нас «ни за что» не сажают. Сколько мне помнится, он не один по делу проходит… Этим занимается госбезопасность. Ей и карты в руки, всё выяснить, как положено. Так, товарищ Берия?
Оберчекист, напряженно слушавший диалог, сразу встрепенулся:
– Совершенно верно, товарищ Сталин.
– Ну вот, если товарищ Берия подтвердил, что чекисты над этим вопросом работают, то давай-ка, Руда, мы с тобой вместе и подождём результатов. Содержат их хорошо. Можешь не волноваться. А по всём остальным вопросам обращайся к товарищу Меркулову. Я его функций на себя перенимать не вправе.
– Спасибо за разъяснения, товарищ Сталин.
По большому счёту, Хмельницкий ничего другого от Вождя не ожидал – решение обратиться к Верховному спровоцировал родительский инстинкт, поэтому о разговоре с Иосифом Виссарионовичем он поделился только с женой, да и то в постели, перед сном.
* * *
Анастас Иванович Микоян, всё время напряжённый от беспокойства за судьбу детей, находился в двусмысленном положении. После давнего, первого, разговора со Сталиным ему стало совершенно невозможно обращаться с вопросом, как идут дела, к кому-либо кроме самого Хозяина. А спрашивать Иосифа, что тот надумал, казалось самоубийственным. Да и что спрашивать?
«…Коба, почему ты приказал арестовать моих мальчиков? Ты что, отправишь их в лагерь»? – Очень хорошие были бы вопросики.
Приходилось мучительно и унизительно ждать, поскольку Сталин ни разу после инициированной Микояном беседы не вернулся в разговорах к событиях на Каменном мосту.
Анастас Иванович составлял в уме различные комбинации.
«Если отвлечься от состояния Вани и Серёжи, то логика подсказывает, что ребят со временем всё-таки выпустят. Их кровь не нужна Сталину. Того должен на первых порах удовлетворить компромат, собранный против меня. Но компромат станет ценным, если докажут их вину. Поэтому крутить будут – до конца. Дай-то бог, чтобы с ними обращались по-человечески. А мне теперь, даже при лучшем исходе, всю жизнь на крючке у Кобы болтаться. Да… сделанного не вернёшь – придётся уповать на то, что сегодня я Сталину пока ещё нужен».
Однако все эти стратегически успокаивающие размышления разбивались о факт заключения мальчиков в тюрьму.
В очень плохом состоянии находилась Ашхен Лазаревна. Дети были для неё всем. Прошёл уже год с момента гибели второго сына, Володи, а мать так и не смирилась с мыслью, что его уже нет. Возможно, причиной тому стали очевидцы воздушного боя. Когда подбили самолёт Владимира Микояна, несколько наших лётчиков видели, как его машина загорелась и штопором ушла к земле. Однако, упав на вражеской территории, машина не взорвалась – это оставляло хоть какую-то надежду, и мать верила, что Володя жив. Она молилась, чтобы ничего страшного не случилось с двумя другими её сыновьями, Степаном и Алексеем, ежедневно совершавшими боевые вылеты, а беда пришла совсем с другой стороны – страшная сила захватила двух младших, захватила здесь, в Москве, где почти всемогущим был их отец. И тем больший ужас охватил Ашхен Лазаревну, что Анастас ничего пока не предпринимал, чтобы повлиять на облегчение судьбы Вани и Серёжи. Даже любые её попытки поговорить с мужем на больную тему Микоян в корне пресекал, но материнское сердце оказалось сильнее осторожности сановного отца – презрев страх, несчастная женщина по-своему искала утешения и старалась хоть что-нибудь узнать о детях. Несколько раз она решалась позвонить маме Пети Бакулева. Только что нового могла ей поведать Валентина Петровна?
* * *
Анна Сергеевна Аллилуева попыталась прорваться к свояку и защитить сына – Лёню Реденса, но бдительный Поскрёбышев не допустил её даже на порог приёмной.
Кирпичников долго не решался и подумать о том, чтобы хлопотать за Феликса. Броситься безоглядно на защиту не позволял, в первую очередь, холодный расчёт. Опыт подсказывал, что «резкие движения» принесут только вред – гнев мог обрушиться и на него, и на других членов семьи, оставшихся на свободе, а Пётр Иванович не имел права забывать, что кроме Феликса у него подрастал ещё и маленький Серёжа.
Семья Барабановых молилась на Микояна, думая, что из всех родителей, только он имеет шансы спасти своих детей, а, значит, и их однодельцев, среди которых был их сын Лёня.
Единственное, что могли робко предпринять остальные – писать челобитную на высочайшее имя, но это им и в голову не приходило.
* * *
Меркулов закончил накладывать резолюции на документы и сложил их в папку: «На подпись». Покончив с текучкой, он придвинул календарь-ежедневник, чтобы уточнить план на день. Напротив указателя времени «20. 00», пунктом «9», стояло: «Влодзимирский. Отчёт о ходе следствия по "Четвёртой Империи". Пунктом «10» значилось: «Доклад у товарища Берии в 21.30».
Нарком посмотрел на часы, показывавшие 19.47. К закату клонился день 14 августа, однако его рабочий день был в самом разгаре. Всеволод Николаевич распорядился накрыть чай на двоих и впустить начследа, когда тот появится. Через пару минут подавальщица внесла в кабинет поднос с заказом.
– Поставь на столик у кресел, – сказал нарком официантке, замершей у стола и глазами как бы спрашивавшей хозяина, где тот собирается пить чай.
Она была из новеньких, но сразу видно, что опытная. И внешне – не вчерашняя школьница, а цветущая, широколицая русская молодка лет двадцати пяти.
– Тебя как зовут?
– Антонина, – ответила она, аккуратно сервируя столик и стараясь не поворачиваться к главному чекисту спиной.
Взглядом ценителя Всеволод Николаевич окинул её сверху донизу, отметив налитые груди, очерченные белоснежным фартуком с оборками, и тугой, маняще оттопыренный зад. Понравилось ему и открытое лицо с румяными, как спелый штрейфлинг, щеками и чистой, гладкой кожей.
«Молодец Немчинов», – подумал комиссар 1-го ранга о своём адъютанте, подбиравшем подавальщиц.