Сталинъюгенд
Шрифт:
– Так часто будешь смолить – скоро на подсос сядешь.
– Борь, а почему тебя тогда держат? Ты бы тоже сказал, что подучили, назвал кого-нибудь, и тебе не десять лет дадут, а меньше… Или вообще отпустят.
Эти слова на мгновение смутили наседку – недоучившегося студента театрального вуза Федина, но он был одним из лучших подсадных, и сразу же нашёлся, что ответить на коварный, но всё же бесхитростный вопрос:
– Видишь ли, Тёмка, у меня совсем другая ситуация. Во-первых, я взрослый, а с взрослых – и спрос другой. А, во-вторых, у меня эта… авария произошла, и комиссия из десяти человек работала,
– А я так и не понял толком, что у тебя произошло?
– Да я в подробностях не рассказывал, потому что глупо всё случилось и обидно.
– ?…
– Я на вечернем учился и работал в институте лекарственных растений – механиком по оборудованию. Короче, старый пердун – академик – вполз в лифт на четвёртом этаже и нажал, видать, на первый… а лифт – хряк! – вместо того, чтобы спокойно поехать, навернулся со всего маху вниз: трос лопнул. Академика – прямиком на кладбище. У него и так не пойми, в чём душа держалась, а тут – прыжок из-под купола цирка без парашюта.
Борис остановился, увидев, что Артём, повалился на койку и беззвучно сотрясается от смеха.
– Чего ржёшь?
– Погоди, – у Тёмки даже появились слёзы на глазах. – Уморил ты меня академиком. Дальше-то что?
– Как что? Меня за жопу – и на Лубянку. Следователь – майор – орёт: «Чем смотрел, мудило?!» А мне чего отвечать? Понятно, чем. Потом комиссия собралась. Кусок троса вырезали – и на исследование. Мне уж теперь не отвертеться от обвинения в служебном недосмотре. Хорошо, после комиссии хоть вредительство перестали шить – она дала заключение, что трос не подпиливали. Сидеть мне теперь за халатность.
– И ничего не сделать?
– Известное дело, коли б мог дедку руки-ноги назад пришпандорить, тогда, глядишь, и отпустили бы. Короче, Тёмка, шуток здесь шутить не любят. Я очень советую подумать над взрослыми. Больше скажу – тебе, наверное, и не надо никого вспоминать. Они там сами окружение Шахурина прошерстят, потом на кого нужно укажут… твоё дело – признать этого человека. Поверь, так и будет: признаешь – домой уйдёшь.
– Верно-то верно, только, если и найдут учителя Шаха, мы-то его не знали.
– А если знали? Только не догадывались о его роли!
– Что ж мне тогда говорить? «…Мол, подучил "он", но я не знал, что это "он"?»
– Софистикой не занимайся – за тебя подумают и всё тебе разжуют.
– «Софистика», это что?
– Ну вроде говоришь одно и то же, а смысл – разный.
– Ладно. Я понял. Когда будут подговаривать, тогда и посмотрим.
* * *
Уже через пять минут общения с соседом Петя Бакулев понял, что тот – ненастоящий заключённый. И потому, что глазки у этого никчемного человечка бегали из стороны в сторону, ни разу не остановившись против глаз юноши, и потому, что тот сразу же набросился на «генерал-полковника» с расспросами, проявив подозрительную осведомлённость, Бакуль сразу же почувствовал выпиравшую наружу фальшь. Он ещё не знал, что такое «наседка», но после ареста ожидал опасности со всех сторон. Именно это ощущение руководило парнем в разговорах с мелким, невзрачным и совершенно не запоминающимся Василием Сергеевичем Сурковым – так мужчина отрекомендовался Пете при встрече.
Совсем не поддерживать разговор мальчишка не мог, но всё попытки Сергеевича втянуть его в дискуссию о причине ареста Петя мягко сводил на нет. Получалось, что большую часть времени, в камере стояла тишина. Петя читал сутками напролёт, лежал лицом к стене, вспоминая свободу, и размышлял после первого, довольно мягкого допроса о предстоящей встрече со следователем. А Василий Сергеевич сходил с ума от безделья, периодически пытаясь вытянуть Бакулева на разговор. Но было видно, что он и сам не верит в удачу. Чекиста часто вызывали ночью. Уже после второго такого вызова Петя догадался, что «допросы» происходят, должно быть, в мягкой постели, под боком у жены – уж больно посвежевшим с них возвращался Василий. Отсиживая рабочий день в тюрьме, «сокамерник» мучился – читать он не любил.
Бакулев довольно быстро втянулся в тюремный уклад. До обеда ему вполне хватало утренней пайки, к рыбному супу из селёдки он тоже привык, а уж когда давали манную или ячневую кашу – и вовсе пировал. И ежедневная прогулка, и вынос параши, совмещенный с умыванием, и баня, и библиотечный день – всё это очень скоро стало естественным для организованного Пети.
* * *
– …Обвиняемый Бакулев, расскажи подробнее о своих взаимоотношениях с Владимиром Шахуриным и его семьей. Не спеши и не упускай деталей – нам очень важно знать всё.
– Когда мы с Володей оказались в одном классе, моя мама стала дружить с Софьей Мироновной Шахуриной. Перед Новым годом меня пригласили пожить во время зимних каникул у них на даче, на Николиной горе. Родители согласились, а я обрадовался – там очень хорошо отдыхать – можно кататься на лыжах, на коньках… в бильярд играть, а по вечерам – кино. Вот.
– И как ты там отдыхал? – Не дал Пете остановиться Влодзимирский.
– Ну, я же сказал – с утра лыжи, каток. Потом вкусно обедали, в «американку» играли, книжки читали.
– Какие книжки?
– Я прочёл «Всадник без головы».
– А Володя?
– Он изучал только две: «Майн кампф» и что-то Ницше.
– А ты с ними знакомился?
– Начал, но там такая чушь… мне не интересно. Я так и не осилил больше нескольких страниц.
– А Шахурину они нравились?
– По-моему – очень. Я во время каникул понял, что мы с ним разные. Володя погиб и, наверное, нехорошо сейчас обсуждать его поведение…
– Петя, мы не миндальничать расселись. Ты и твои друзья обвиняетесь в серьёзнейшем государственном преступлении, можно сказать – в доказанном преступлении.
– Почему доказанном?
– Здесь вопросы задаю я. Твоё дело отвечать, но помни, что отвечать ты должен искренне, иначе мы поссоримся, а от этого станет хуже только тебе. Продолжай.
– Вы понимаете, Володю страшно баловали. Я смотрел, как он разговаривает с обслугой и даже с мамой… Я этого не мог понять. Он вёл себя с ними, как рабовладелец. Мне это казалось диким – у нас дома совсем не так.
– В чём это выражалось?
– Да в чём угодно: мог наорать на любого, даже вовсе без причины. Говорил: «Я хочу» – и это становилось для всех законом.