Стальное зеркало
Шрифт:
— А показывать-то всему совету зачем?
— Де Кантабриа не понял, что увидел. Он ничего не понял. Даже, что жив остался чудом. А кто еще там был?
— Плевать на толедца. Мы. Нам показали. Что случилось, что изменилось?
— Беда. В сравнении с которой не важно, кто что знает.
— Да что ему за дело до нашего города и нашей беды?!
— Не знаю. Но вот ваш кузен знает. Он ведь не ошибся.
— Что мне его, спрашивать, что ли?
Входят с докладом: глава Трибунала пожаловал и ожидает начала совета. Этот не из тех, кого заставишь ждать в приемной. Так что пора отвлечься от одних неприятных загадок — ну разумеется, был один Клод, были неприятности, потом добавился Корво, и они удвоились — и перейти к другим. Марсельским.
Главу Священного Трибунала города Орлеана король видел лишь однажды, на коронации, и тогда ему было не до разглядывания. Зато сейчас его можно разглядывать вдоволь. Черная ряса, белые капюшон и пелерина. Невысокий человек, очень ладный, очень спокойный… и неприятным образом уверенный в себе. Сидит в кресле, на которое любезно указал ему король, словно на троне. Гладкостью черт и черно-белым одеянием напоминает Его Величеству герцога Беневентского.
Король с нехорошим интересом загадывает, утроятся ли неприятности, или внешнее сходство все-таки не обещает сходства внутреннего.
Делабарта, там, наверху, уснул прямо в кресле — и его решили не будить. Его речь и все последующее дословно пересказывает Пьер. Внутреннего сходства нет, с каждой новой фразой доминиканец зеленеет на глазах. Сходства нет, а неприятности, кажется, есть.
Господа герцоги молчат, как две рыбы. Черная и пурпурная. Застыли и слушают, не поправляют — впрочем, и не нужно, Пьер все правильно излагает, — не добавляют. Де Кантабриа же вовсе ничего не понимает, но на доминиканца смотрит с едва скрытой жадностью. Нашел, наконец, опору и зацепку. Марсельцы с ромеями могут плести чушь, ошибаться, врать и вообще делать что угодно — но глава Трибунала-то не станет. Его можно и нужно слушать, ему можно доверять… счастливый человек дон Гарсия. Отыскал соломинку посреди бурного моря.
— От лица ордена и Церкви я хочу поблагодарить Ваше Величество за приглашение и за то, что вы любезно вняли совету Его Светлости герцога Беневентского. Весьма своевременно вняли, — выговаривает глава Трибунала.
Слова он произносит очень медленно, будто каждый звук требует усилия. Гладкое безвозрастное лицо еще недавно блестело, словно отполированное яблоко, а теперь похоже на яблоко старое, зимнее. Не сморщилось, но как-то одрябло.
— Ваше Преосвященство, я благодарю вас за то, что вы так быстро откликнулись на нашу просьбу. Но нельзя ли узнать — что произошло и на что мы можем рассчитывать?
— То, что произошло, уже было названо. Совокупность действий, совершенных разными сторонами без злого умысла, привела к тому, что ныне община города Марселя находится под угрозой. Что произойдет, я сказать не могу. Ваше Величество, такого на землях, опекаемых Церковью, не случалось уже пять сотен лет. Обычно такие вещи мы пресекаем еще на первой стадии, если не на стадии намерения. Я не знаю, как все это прошло мимо наших братьев в Марселе… наверное, сказалось отсутствие собственно малефика. Несчастный Симон, — король еще мгновение не мог понять, кто это, потом вспомнил, что это — имя марсельского епископа, — в ослеплении считал, что радеет Божьему делу, а достойный полковник городской стражи, как я понимаю, просто дал волю справедливому гневу… не вовремя.
Его Светлость герцог Беневентский прав — последний известный нам случай был в Мюнстере. Но мы не имели и не имеем оттуда достоверных известий — в городе не было ни наших братьев, ни наших единоверцев. Мы только знаем, что там стало невозможно жить. Люди убивали и страшно мучили друг друга из-за пустяков. Иных пожирали стены домов и мостовые. Начался мор. А потом город взяли и произошла неслыханная резня.
Король Людовик некоторое время хочет, чтобы его пожрало кресло, стоящее во главе стола. Или пол, на котором оно стоит. Или перекрытия, или камень, или земля под фундаментом. Что-нибудь. Открыло пасть, цапнуло, закрыло и чавкнуло, облизываясь. И чтобы дальнейшее было заботой кого угодно. Герцога Беневентского, Священного Трибунала, полковника Делабарта, святого Эньяна…
Самое огорчительное, что у него нет поводов не верить главе Трибунала. Нет повода придраться к его объяснению, назвать все это выдумкой или плодом излишней мнительности. Что было в Мюнстере — никто не знает, но сказки про проклятый город до сих пор рассказывают. И мостовые, пожирающие людей, это еще так… для самых маленьких. Остальным пугают непослушных детей особо скверные няньки.
— Как с этим бороться? — спрашивает Его Величество.
— Как можно скорее сместить и предать суду всех, кто ответственен за предательство и мучительство, — говорит доминиканец. — Взять город под свою руку — и даровать ему хартию заново. Это может помочь. Мы немедля отправим туда людей из миссий… не затронутых происшедшим. — Как, удивляется король? Арелатцы пропустят доминиканскую миссию? Да уж, пошутил Его Преосвященство! — И сообщим генералу ордена и Его Святейшеству. Но, Ваше Величество… правда заключается в том, что нужного опыта, увы, нет ни у кого.
— Мы вас не понимаем, — смотрит на доминиканца король Аурелии.
— Ваше Величество, деревенскую общину, если уж случилась такая беда, можно просто переселить, а еще лучше расселить по разным местам. В сочетании с искренним раскаянием это помогает. Но Марсель — большой портовый город.
— В осаде, — напоминает де ла Валле.
Очень так вежливо напоминает, а стоило бы напомнить главе Трибунала, что его братьев из марсельской провинции вырезали во время боев под Марселем, еще в конце зимы. Черно-белые «ласточки» свили себе гнездо не в пределах города, а чуть поодаль, в замке — и тут пришел де Рубо, и остались от замка-гнезда только дымящиеся руины. Удивительные все-таки люди состоят в Ordo fratrum praedicatorum. Приор орлеанской провинции знать не знает, что творится в марсельской… и искренне так удивляется, как его тамошние братья проворонили происходящее. Да вот так вот, запросто — плохо их было слышно с того света…
Зато очень интересно, почему магистрат Марселя и особо — «несчастный Симон» не позаботились защитить орден.
— Да, господин коннетабль. В осаде. Я понимаю, что это смешной совет, но мне кажется, что чем скорее вы окажете помощь городу, тем лучше.
— Неразумно было бы, — изрекает де Кантабриа, — пренебречь и словом Церкви Христовой.
Конечно, этот случая не упустит. Ведь слово Церкви совпадает с его собственным мнением.
— Ваше Величество, — слегка склоняет голову доминиканец. Толедского гранда он словно и не услышал. — Я вижу, что здесь присутствует господин герцог Ангулемский, маршал Аурелии. Орден далек от военных дел, и мы помним, что кесарю кесарево, однако ж, не так давно господин герцог принял верное решение и оградил нас всех от несчастья, подобного марсельскому…
Что? Принял верное решение и оградил нас… Как? Когда?
На лице кузена — как всегда — брезгливое раздражение. Де Кантабриа недоумевает, насколько может. А вот Пьер… ну конечно же. Фурк. «Господь свидетель…». Вот что это было. Вот почему Клод тогда сказал «нет» и хлопнул дверью, а не ответил «да» и не отправился запускать свой почти готовый мятеж. Он просто знал, что на такое нельзя соглашаться даже для вида.
И сегодня до обеда он тоже понял, что происходит, к чему дело идет. Ну и Корво, разумеется — папский сын, сразу разобрался, о чем идет речь и чем это грозит. Вот они к чему друг друга пытались поймать. А тут еще толедец… правильно, не шуметь же при нем. Хотя лучше бы Корво помолчал и высказался приватно, без де Кантабриа и Делабарта. Видимо, тут его Клод и хотел остановить… но куда там.