Стальной пляж
Шрифт:
— А почему я должна от них отказываться? Производство речевых штампов пришло в жестокий упадок после Вторжения. Нам нужны штампы поновее и получше, но их, похоже, никто больше не пишет… За исключением, конечно же, представленной здесь компании.
— В устах Калли это почти комплимент, — сообщил я Бренде. — И никому бы в голову не пришло стелить "Вымя" в птичьи клетки, Калли. Мы там такие истории печатаем, что у птиц напрочь отбило бы аппетит.
Она поразмыслила и возразила:
— Не думаю, Марио. Если бы у нас были электронные птицы, твоя газета как раз сгодилась бы им на подстилку.
—
Большая часть этой болтовни, разумеется, не укладывалась у Бренды в голове. Но она никогда не смущалась из-за того, что чего-либо не знала.
— Это, чтобы на нее падали какашки? — внезапно спросила она.
Мы оба уставились на нее, и она пояснила:
— Ну, на бумагу на полу клетки.
— Пожалуй, она мне нравится, — изрекла Калли.
— Конечно, а как же иначе! Она ведь — пустой сосуд, который только и ждет, чтобы ты наполнила его своими длинными историями о былых днях.
— Это только одна причина. Вторая — ты используешь ее, как подстилку в твоей собственной клетке. И ей нужна моя помощь.
— Непохоже, чтобы это ее беспокоило.
— Но меня беспокоит! — неожиданно заявила Бренда. Мы с Калли снова уставились на нее.
— Я знаю, что мне не слишком-то многое известно о древней истории… — она заметила выражение лица Калли и смутилась. — Извините… Но как вы думаете, много ли я должна знать о вещах, которые происходили сотни лет назад? И много ли мне до них должно быть дела?
— Все в порядке, — успокоила Калли. — Возможно, я не стала бы говорить о древности — когда я слышу это слово, до сих пор думаю о Римской империи… но вижу, что наша жизнь должна тебе казаться именно древней. Я отвечала почти так же, как ты, своим родителям, когда они заговаривали о том, что было до моего рождения. Разница лишь в том, что во времена моей юности старики обычно благоволили рано или поздно умирать. И молодое поколение занимало их место. А с вашим поколением все иначе. Хилди кажется тебе очень старым, но я более чем вдвое старше его — и умирать вовсе не собираюсь. Быть может, это нечестно по отношению к вашему поколению, но факт есть факт.
— Евангелие от Каламари, — съязвил я.
— Заткнись, Марио. Бренда, этот мир никогда не будет вашим. Ваше поколение никогда не займет наше место. Но этот мир уже больше и не мой — из-за вас. Всем нам, на обеих сторонах пропасти поколений, придется править этим миром вместе, а это означает, что нам следует приложить усилия к тому, чтобы понять точки зрения друг друга. Мне это тяжело, и тебе, знаю, это должно быть не легче. Это, как если бы мне пришлось жить бок о бок с моими пра-пра-пра-прадедом и бабкой, которые выросли во время промышленной революции и знавали королей. Нам даже язык общий было бы трудно найти.
— Со мной-то все в порядке, — сказала Бренда. — Я прилагаю все усилия. Но почему он не хочет?
— Не переживай из-за него. Он всегда таким был.
— Иногда он меня просто бесит.
— Ку-ку, дамы, я здесь!
— Заткнись, Марио. Он для меня, как открытая книга, и могу тебя заверить: ты ему нравишься. Просто он такой: чем больше ты нравишься ему, тем хуже он старается с тобой обращаться. Это его способ отгородиться от привязанности, потому что он не уверен, что сможет ответить на нее взаимностью.
Бренда очевидно намотала все это себе на ус — и, поскольку была не глупой, а всего лишь необразованной, в конце концов развила это утверждение до логичного вывода… если предположить, что исходное допущение верно… до вывода, что я, должно быть, от нее без ума — поскольку обращался я с ней очень плохо. Я нарочито внимательно оглядел стены пещеры:
— Здесь его нет… Наверное, висит у тебя в конторе.
— Что именно?
— Твой диплом по психологии. А я и не знал, что ты вернулась в школу.
— Для меня каждый день жизни — истинная школа, нахал! И мне, уж конечно, ни к чему диплом психолога, чтобы видеть тебя насквозь. Я тридцать лет этому училась…
Она понеслась дальше, что-то такое завернула насчет того, что, если мне сто лет, это вовсе не значит, что я так уж сильно изменился… Но все это было сказано по-итальянски, так что я понял лишь в общих чертах.
Калли получает скромную ежегодную стипендию от Совета по Сохранению Древностей за то, что продолжает бегло изъясняться по-итальянски. Она делала бы это так или иначе, поскольку итальянский — ее родной язык, а ее отношение к угасанию человеческого рода никому никогда не удастся изменить. Она пыталась учить итальянскому и меня, но моих способностей хватило только на несколько бытовых выражений. Но что за беда? Главный Компьютер хранит сотни языков, на которых никто больше не говорит, от шайенского [13] до тасманийского, включая все те, употребление которых катастрофически снизилось из-за того, что до Вторжения никто на Луне ими не пользовался. Я владею английским и немецким, чуть-чуть разбираюсь в японском. Довольно внушительные группы людей говорят на китайском, суахили и русском. Остальные языки поддерживаются исследовательскими группами или фанатиками-одиночками наподобие Калли.
13
Шайены — племя североамериканских индейцев.
Сомневаюсь, что Бренда вообще знала о существовании итальянского языка — к тираде Калли она прислушивалась с некоторой опаской. О, да, итальянский — замечательный язык для гневных тирад.
— Должно быть, вы знакомы очень давно, — обратилась ко мне Бренда с вопросом-утверждением.
— С незапамятных времен.
Она кивнула, чем-то огорченная. Внезапно Калли издала негодующий возглас. Я обернулся и увидел, как она спрыгнула вниз, в загон для спаривания, и помчалась к группе помощников, которые устанавливали двух неповоротливых ящеров в финальную позу.
— Дураки, рано еще! — завопила она. — Дайте им время!
Она врезалась в гущу людей и принялась раздавать приказы направо и налево. Калли никогда не удавалось подобрать хороших помощников. Я сам входил в их число немало лет подряд, так что я знаю, что говорю. Мне потребовалось довольно много времени, чтобы понять, что для нее никто не будет достаточно хорош: она была из тех людей, кто никогда не допустит мысли, будто бы другие способны справиться с ее работой лучше, чем она сама. Безумно неприятно в этом то, что обычно она оказывалась права.