Становление личности. Избранные труды
Шрифт:
Хотя мы адекватно операционально продемонстрировали существование эго, мы еще не занимались сложной проблемой его определения. Выше мы видели, что преобладают восемь концепций. Но всякий раз, когда мы сталкиваемся с эго-вовлеченностью, эго оказывается задействованным в нескольких из этих исторических смыслов. К тому же эти исторические концепции, похоже, имеют много общего.
Прежде всего, кажется очевидным, что все эти концепции у́же, чем понятие «личность». Все авторы, похоже, согласны в том, что эго – только одна часть, одна область, или, как говорят фрейдисты, один «институт» личности. Многие умения, привычки и воспоминания являются компонентами личности, но редко, если вообще когда-нибудь, становятся эго-вовлеченными. Авторы, пожалуй, согласны также в том, что эго не существует в раннем детском возрасте, постепенно развиваясь по мере того, как ребенок становится способен отделять себя от окружающей его среды и от других людей. Они согласны рассматривать эго как часть личности, которая находится в тесной связи с внешним миром: она ощущает угрозы, возможности и жизненную значимость внешних и внутренних событий. Это та часть личности, которая,
Есть также согласие в вопросе о том, что субъективное чувство эго время от времени сильно меняется, то сжимаясь уже границ тела, то расширяясь далеко за его пределы. Меняется его содержание; в один момент эго оказывается поглощенным одной деятельностью, а вскоре после этого – полностью другой деятельностью. Эта изменчивость, тем не менее, не означает, что стабильная и повторяющаяся структура отсутствует. Наоборот, если вы знаете человека достаточно хорошо, вы обнаружите, что можете вполне успешно предсказать, какие вопросы будут, а какие не будут затрагивать его эго. Многие авторы представляют эго как многослойную структуру. Конечно, существуют разные степени эго-вовлеченности: человек может быть пристрастным умеренно или интенсивно.
Пожалуй, есть еще одно свойство эго, которое реже обсуждается, – это его устремленность в будущее. Вспомним: Израэли сообщает, что среди его испытуемых более 90 % выражали бо́льшую заинтересованность своим будущим, чем своим прошлым [163] . Эту находку стоит подчеркнуть, поскольку, как правило, психологи больше интересуются прошлым человека, чем его будущим. Другими словами, психолог и его испытуемые обычно смотрят в разных направлениях, что прискорбно.
Признание высокого положения эго в психологии не означает реимпорта deus ex machina [164] довундтовской психологии. Тем не менее, это означает признание того факта, что наши предшественники, которые рассматривали психологию как науку о душе, не ошибались, ставя до нас проблему единства и личностной релевантности. То, что они называли душой, мы можем сейчас с чистой совестью назвать эго. Это не будет следованием устаревшим идеям. Диалектика уже уступила дорогу эксперименту, клинике и еще более новым методам изучения обыкновенного человека в его нормальном социальном окружении.
Но, безотносительно к проблемам метода, которые лежат за пределами этого очерка, мы можем спокойно предсказать, что эго-психология в двадцатом веке будет неуклонно расцветать. Ведь только с ее помощью психологи могут примирить человеческую природу, которую они изучают, с человеческой природой, которой они служат.
Тенденция в мотивационной теории [165]
Мотивационная теория сегодня, похоже, следуя по пути научного прогресса, делает поворот. Пытаясь охарактеризовать это изменение направления, я хочу уделить особое внимание проблеме психодиагностических методов, поскольку успехи и неудачи этих методов могут нам многое рассказать о психодинамической теории.
Начнем с вопроса, почему проективные методы столь популярны как в диагностической практике, так и в исследованиях. Ответ, я думаю, обнаружится в истории развития мотивационной теории за последнее столетие. Все главные факторы направляли ее развитие в одну сторону. Шопенгауэр, с его доктриной главенства слепой воли, не питал уважения к интеллектуальным рационализациям, придумываемым для объяснения своего поведения. Он был уверен, что мотивы нельзя принимать за чистую монету. За ним следовал Дарвин со столь же антиинтеллектуальным акцентом на изначальной борьбе. Мак-Дугалл усовершенствовал дарвиновское подчеркивание инстинкта, совместив в своей идее гормэ дух шопенгауэровской воли, дарвиновской борьбы за существование, бергсоновского порыва и фрейдовского либидо. Все эти авторы были иррационалистами, уверенными, что нужно искать генотипы, лежащие в основе мотивации, а не поверхностные фенотипы. Все они противостояли наивному интеллектуализму своих предшественников, а также рационализациям оправдывающих себя смертных, вынужденных объяснять свое поведение. Среди этих иррационалистов, доминировавших в западной психологии последние сто лет, Фрейд, конечно, был главной фигурой. Он, подобно другим, чувствовал, что истоки поведения могут быть скрыты от луча сознания.
В дополнение к иррационализму современная динамическая психология выработала другой опознавательный знак: генетизм. Решающая роль приписывается первичным инстинктам, заложенным в нашей природе, а если не им, то переживаниям раннего детства. Здесь лидирующая нединамическая школа мысли – психология стимула – реакции – объединяет свои силы с генетизмом. Теоретики стимула – реакции согласны с инстинктивистами и психоаналитиками в рассмотрении мотивов взрослых как обусловленных, подкрепленных, сублимированных или иным образом отредактированных вариантов инстинктов или желаний, или ид , структура которого, как утверждал Фрейд, «никогда не меняется».
Ни одна из этих господствующих теорий мотивации не принимает во внимание существенную трансформацию мотивов в ходе жизни. Мак-Дугалл прямо отрицал эту возможность, утверждая, что наша мотивационная структура заложена раз и навсегда в нашем арсенале инстинктов. Новые объекты могут быть привязаны к инстинктам через обучение, но мотивирующая сила всегда та же самая. Позиция Фрейда была, в сущности, идентичной: концепция сублимации и сдвига катексиса на другие объекты объясняет в основном все видимые изменения. Психология стимула – реакции сходным образом привязана к предположению о дистанционном управлении, действующем из прошлого. Мы реагируем только на объекты, которые ассоциируются с первичными желаниями в прошлом, и лишь пропорционально степени, в которой
Вся эта теоретическая атмосфера породила своеобразное презрение к «психической поверхности» жизни. Сознательные самоотчеты индивида отвергаются как не заслуживающие доверия, а сила его актуальных мотивов игнорируется в угоду прослеживанию давних истоков формирования его поведения. Индивиду больше не доверяют. И в то время как он проводит свою жизнь в настоящем, устремляя ее вперед, в будущее, большинство психологов заняты прослеживанием его жизни назад, в прошлое.
Сейчас легко понять, почему специальные методы, открытые Юнгом (50 лет назад), Роршахом (40 лет назад) и Мюрреем (30 лет назад), были с энтузиазмом приняты и использованы психодиагностами. Ни в коей мере эти методы не были направлены на выяснение у субъекта, каковы его интересы, чего он хочет или что он старается сделать. Не выясняли эти методы впрямую и отношение субъекта к его родителям или к авторитетам. Использование этих методов позволяло делать заключения исключительно путем предполагаемых идентификаций. Такой непрямой, скрытый подход к мотивации настолько популярен, что многие клиницисты и многие университетские центры уделяют гораздо больше времени диагностическим методам этого типа, чем любым другим.
Тем не менее иногда клиент может вызвать тревогу у психолога, проводящего проективный тест, давая свои нежелательные сознательные самоотчеты. Рассказывают о пациенте, который заявил, что таблица Роршаха вызвала у него мысли о сексуальных отношениях. Клиницист, подозревая потаенный комплекс, спросил его, почему. «Да потому, – ответил пациент, – что я думаю о сексе все время». Клиницисту едва ли требовалась таблица Роршаха для выявления этого мотивационного факта.
Однако, наверное, правда, что большинство психологов предпочитают определять потребности и конфликты личности путем долгого хождения вокруг. Конечно, каждый, даже невротик, довольно хорошо приспосабливается к запросам, предъявленным ему реальностью. Только в неопределенной проективной ситуации он обнаруживает свои тревоги и незамаскированные потребности. «Проективные тесты, – пишет Стэгнер, – полезнее для диагностических целей, чем реальные ситуации» [166] . По-моему, это бескомпромиссное заявление обозначает кульминацию столетней эры иррационализма и, следовательно, недоверия. Неужели субъект не заслуживает доверия?
К счастью, обширное использование проективных методов в настоящее время приносит результаты, которые позволяют нам поместить эту технику в адекватный контекст и скорректировать односторонность теории мотивации, на которой базируется ее популярность.
Для начала рассмотрим исследование военного времени, проведенное с тридцатью шестью людьми, отказавшимися нести воинскую повинность по идейным соображениям, которые в течение шести месяцев жили на полуголодной диете [167] . Их диета была настолько строго ограничена, что за эти шесть месяцев в среднем они потеряли четверть веса. Потребность в пище была мучительно велика, их терзал непрестанный голод. Когда они не были заняты лабораторными или другими заданиями, то думали о еде почти постоянно. Типичные мечты описывались одним из них так: «Сегодня у нас будет меню номер один. Ого, похоже, это самое скудное меню. Как мне быть с картошкой? Если я буду есть ее ложкой, я смогу добавить больше воды… Если я буду есть немного быстрее, еда останется теплой дольше – а я люблю теплую еду. Но тогда она кончается слишком быстро». Так вот, любопытно, что пока эти люди явно мучались от своего влечения к еде и вся их энергия, казалось, направлялась на его осуществление, в проективных тестах эта потребность проявлялась слабее. Исследователи сообщали, что среди примененных тестов (свободных словесных ассоциаций, тест первых букв, анализ сновидений, тест Роршаха и фрустрационный рисуночный тест Розенцвейга) только один дал ограниченное свидетельство озабоченности едой – тест свободных ассоциаций.
Отсюда следует очень важный вывод: наиболее насущный и всепоглощающий мотив в данный момент жизни абсолютно не поддается обнаружению с помощью непрямых методов. Однако он был абсолютно доступен для сознательных отчетов. Частично это может быть объяснено тем, что субъекты с готовностью обращались к лабораторным заданиям, чтобы ненадолго забыть свой навязчивый мотив. Они реагировали на проективные тесты какими угодно ассоциациями. Невозможность обнаружить исполнение желаний в их сновидениях озадачивает еще больше. Это вряд ли можно приписать защитным ментальным установкам. Но оба результата наводят на мысль о возможном законе: если мотив не вытеснен, маловероятно, что он отчетливо влияет на восприятие проективного теста и ответы на него. Слишком рано судить, является ли это валидным обобщением, но это – гипотеза, заслуживающая проверки.
Другие исследования голода дают, похоже, подтверждение этой точки зрения [168] . Прослеживающаяся в них тенденция подтверждает, что в проективных тестах количество ассоциаций, явно связанных с едой, как это ни странно, падает с увеличением периода голодания, по-видимому потому, что сам мотив постепенно становится полностью сознательным и не вытесняется. Правда, инструментальные ассоциации (упоминание о путях добывания еды) продолжают появляться в словесных ответах испытуемых по мере нарастания голода. Этот факт, тем не менее, вполне совместим с гипотезой, так как, хотя голод полностью осознан, испытуемый в экспериментальной ситуации огражден от поиска удовлетворения и, таким образом, все еще подавляет свои инструментальные тенденции к действию.
Другой обнаруженный ряд свидетельств взят из работ Дж. У. Гетцельса [169] . Этот исследователь использовал две формы теста неоконченных предложений: одни формулировались в первом лице, другие – в третьем. Предложенные им пары были такого типа: