Становой хребет
Шрифт:
— Правильный, — кивнул забойщик, — особо верно про писанину. Забьётся техперсонал по своим конторкам и шуршит весь день бумагой, как мышь в сене. А мы — сами по себе. Ба-аашкатый мужик этот приказ составил, в точку угодил.
— Ну, вот, — довольно приосанился управляющий, — должна происходить смычка верхов и низов, а не грызня во вред делу. Предупреждаю! Каждый из вас распишется под этим приказом и… не дай Бог! Кто пойдёт против или станет саботировать — я лично, как написано в этой бумаге, буду иметь с ним дело. Вопросы есть?
— Есть, есть, — сразу поднялось несколько рук.
— Давай по одному.
Первым вскочил не горняк, а, на удивление всем, заведующий сберкассой Калунин, вихлявый мужичонка с бритой головой. Он говорил запальчиво. Поддерживая начинание Стаханова, и столько нагородил о будущей прекрасной жизни, что стало тошно слушать.
За ним поднялся старый инженер Маханин. Он предлагал одуматься, загибал пальцы, возражая против такого резкого увеличения производительности, обозвав ударный труд — аллилуйщиной, дескать, рабочие не созрели, шахты не готовы.
Он предостерегал, что, в горячке погони за Стахановым, будут допускаться нарушения техники безопасности, технологии, а люди изнурятся и в почине разуверятся.
Закончить ему не дали, зашумели со всех сторон, за Маханина вступились некоторые инженеры, и все присутствующие разбились на два лагеря. Пришлось встать Купрееву.
— Замечания инженера учтём, обмозгуем…
Егора Быкова и Петра Вагина Игнатий пригласил к себе на чай. Они шли тихими улицами. Парфёнов прихрамывал между парнями, задорно посмеивался. Всхрустывал под ногами снег, клубился парок от дыхания.
Пока закипал самовар, Парфёнов выставлял нехитрое угощение.
— Да-а, робятки, — задумчиво обронил он, усевшись на койку, — жизнь открывается. А? Хотя бы взять тебя, Егор, иль, для примера, Петюнчика. Только работай — и всё у тебя будет в доме.
Доходное время, горячее время, как в кузнице, прёт: пот, гром, то в огонь тебя сунут, то в ледяную купель, закалка проходит, под молотами дней вся окалина отлетает и рождается стальной человек, как сабля, вострый и гибкий. Рубит вражьи путы.
Удивительно мне, старому, всё это сплочение единое, почище артельного, даже навроде — безумие по вере в идею. Жалкую об одном, что рано на свет Божий появился. К вам бы в сверстники навязаться, а так уж силёнок маловато.
— Ты ещё нам утрёшь нос, — расхохотался Вагин, — помнишь, как меня здесь стебанул промеж глаз, когда я стал навяливаться к Егоровой Тоньке. До сих пор памятен урок.
— Видать, польза сыскалась, — улыбнулся Парфёнов, — сейчас ты инструктор-забойщик, на всю Расею гремишь, орден высший несёшь на груди.
— Да-а, Игнатий, — оживился ещё больше Вагин, — работаю и учусь неистово, бешеными темпами, от меня пар идёт, как от локомобиля. Рушу породу в забое.
Поднялся через это на небывалую высоту, аж страх берёт. — Петя отрывисто задышал, напрягся, словно с кайлом перед стеной слежалых песков, легко и упруго вскочил, — стахановским методом наворочу ещё больше.
Только правильно надо распределить рабочих в смене, внедрить новую технику, новые приёмы. На одной дурной силе далеко не протянешь. Думать надо, искать пути нетоптаные, Ух, интересно мне жить, спасу нету, как интересно! Переть вперёд.
— А зачем тебе всё это? — хитро сощурился Игнатий. — Орден есть, квартира просторная в доме ударника, почёт и слава, зачем ещё жилы рвать?
— Тьфу! Партеец, а мыслишь хуже бабы, — озлился Вагин, — не за ордена я работаю, не для славы. А назло сомневающимся и лентяям. Ведь люди за мной с верой пошли, Игнат, как за атаманом Разиным, к светлой жизни.
А мне это любо. Не бросовый я, оказывается, Петюнчик! Могу быть стоящим человеком. Тащи самовар!
Уже за чаем Парфёнов опять подступился к Вагину.
— Интерес меня обуял, Петро… Ить ты раньше, верным делом, наипервейшим мордобойцем был?
— Было дело, по дурости… Надо было куда-то беду и обиду выхлёстывать… Чертомелишь на промышленника, обман кругом и работа без продыху. Света белого не видел, ты ведь сам всё знавал.
Из озорства чесал кулаки, стыд вспомнить… Какой горный смотритель изнасильничает, сатана искусит, вот потом с фонарями и ходил. За это дело два раза в арестанты попадал, с жёлтым тузом на спине довелось ходить… Но недолго, сбёг на вольное старательство, лотошничал по тайге.
— Да-а, — помрачнел Игнатий. — За людей нас тогда не считали, смотрели, как на рабочую скотину и слово за себя сказать не давали… Не было спасения и всё же, пришло… Любо-дорого жить теперь. Попал ты, Петров, одним махом из грязья да в князья. Мотри не загордись…
21
Косарёвка… Шахта названа в честь генерального секретаря Цекамола — Александра Косарёва. Как на будёновке, на островерхой шапке деревянного копра день и ночь горит электрическая красная звезда трудовых побед.
Косарёвка — фронт. Передовая позиция новых людей. Идёт бой за металл. Стахановец Васильев за смену накайлил сто четыре кубометра песков, норма выполнена на четыреста процентов, его рекорд перекрыл Вагин и двое горняков.
Через год на шахтах Алдана уже было более двух тысяч стахановцев, а производительность труда выросла на сорок процентов.
Нет, это не было погоней за рекордами, аллилуйщиной и показухой, как боязливо говорили осторожные спецы. Горняки сплотились в крепкий коллектив, с невиданным энтузиазмом стремились перекрыть вчерашние рекорды, сделать сегодня их нормой для всех.