Становой хребет
Шрифт:
В диком перехлёсте дыбилась и качалась на воде большая плотина из ошкуренных паводком цельных стволов. Река чудом не затянула под неё зазевавшихся людей.
Пришлось бечевами весь день тянуть плоты вверх по течению, а через десяток километров другое русло рассыпалось малыми ручейками по камням обширной мели, намертво присосало тяжелые бревна к гальке. Взялись строить новые паромы.
Схема, которую чертил Егор, всё более усложнялась. По прежнему приходилось подниматься на господствующие высоты и разбираться в хитросплетениях долин, скал и сопок. Как-то Егор с Игнатием увидели в прибрежном сосняке старые пни, а за ними — похилившуюся избушку.
Приметили они её случайно, когда взобрались на сопочку,
Ржавый топор торчал в стволе дерева, да кругом валялись зелёные винтовочные гильзы. Игнатий открыл с трудом тяжёлую дверь и вошёл в избу. Пахнуло плесенью и гнилью. Из двух щелястых окошек, похожих на устроенные бойницы, падал слабый свет.
На широких нарах, на полу — скелеты, винтовки, шашки, а у самой двери, на широкой печке из дикого камня — в хлопьях ржавчины станковый пулемет «максим» с вправленной полупустой лентой. За щитком виднелся череп в офицерской папахе, продырявленный пулей.
— Ёшкина мать! — отшатнулся Игнатий с перепугу и перекрестился. — Ты поглянь, что тут творится! Не меньше взвода, сердешных…
Егор пролез внутрь и, ничего не понимая, обернулся к Парфёнову. Тот неспешно выкатывал через порог пулемёт.
— Что за люди, откуда они, Игнат?
— Пепеляевцы, кто же ишо будет. Как раз на реке Мае, куда мы плывём, красный командир дедушка Курашов в двадцать втором году начисто разбил войска Пепеляева. Видать, эти люди спаслись из генеральской армии и забились в тайгу, а когда их голод прихватил, меж ними что-то стряслось.
Оружие ить всё целое, знать не побили их пришлые, а сами перестрелялись, — Парфёнов вернулся в избушку, оглядел стены и потыкал в них пальцем. — Думаю, дело было так: чем-то допекли они офицера, он их с пулемёта и положил, сонных, глядит вот, чуть выше нар все стены порублены пулями.
А кто-то раненый, видать, его кокнул. Так все и смирились. Винтовки и шашки надо позабирать, не дай Бог ещё попадут бандитам в руки, горя не оберёшься… Следует захоронить останки, всё же, русские люди, православной веры.
Грех так бросать. Крестик поставим, пущай на нас лиха не держат. Они вырыли неглубокую яму, стащили в неё более двух десятков скелетов, собрали истлевшие документы.
В офицерской кожаной сумке Егор нашёл серебряный портсигар с монограммой, в нём лежал расшитый кружевами платочек и письмо, написанное каллиграфическим почерком. Егор развернул пожелтевший листок бумаги:
«Здравствуйте, глубокоуважаемая, милостивая государыня Елизавета Сергеевна!
Пишу вам на обрывках амбарной книги, взятой мною в одной из телеграфных контор тракта Аян-Якутск. Всю остальную бумагу солдаты извели на самокрутки. Пишу и не знаю, удастся ли когда отослать эти строки, дойдут ли они к вам.
Весьма неблагополучно начался наш поход на Якутск. Ещё в Охотске я начал сомневаться в его целесообразности. Там же был назначен командиром роты в армии генерала Пепеляева. Он планировал штурмом взять Якутск и восстановить в этих диких краях монархию.
Кругом — лёд и лютая смерть поджидали нас, много обмороженных и цинготников, зубы выплёвываются, как семечки. В случае если погибну, я обязан Вас уведомить, что страстно любил Вас и люблю до сих пор.
Молитесь за Броню-гимназиста, к которому Вы были так равнодушны, что отказывались танцевать с ним на балах купца Самаринова. Уверяю Вас, что ежели вырвусь во здравии отсюда, Вы будете моей женой, что бы ни стояло на моём пути.
Простите за самоуверенность, нахожусь я на грани отчаянья. Провизия кончается. В кругу солдат брожение, ловлю на себе злобные взгляды свирепых мужиков. И хочется бежать куда глаза глядят. Это уже не армия, а сброд жестоких зверей, жаждущих
Прапорщика Игнатьева во сне запороли штыком, сволочи повально дезертируют, дерутся до смертоубийства. Нет сил сдерживать разложение. Неделю тому назад был страшный бой, мы в панике бежали от регулярной армии красных.
Собрал я по лесам около взвода под своё начало и решил выходить к Охотску. Наскоро срубили избушку, чтобы передохнуть, заготовить на дорогу дичь. По Юдоме выйдем через верховья на тракт и будем пробиваться к побережью.
Возможно, скоро буду дома в Благовещенске. Не забывайте меня, Лиза! Хотелось бы знать, жива ли ещё моя матушка, Ксения Гавриловна.
Пользуясь случаем, прошу принять уверения в совершенном почтении и любви
Ниже уже корявым почерком было дописано:
«Лиза! Если бы Вы только знали, что такое цинга, ломящая боль в конечностях, всё тело опухает и появляются багровые пятна на ногах. Разрыхляются и кровоточат дёсны. Изо рта быдла, которое меня окружает, идёт гнилостный запах, который может свести с ума.
Человек буквально загнивает живьём. Мы загнили, Лиза, загнили давно, вся наша интеллигенция и дворянство… Народ отторг нас, чтобы не заразиться трупным ядом.
Мне уже никогда Вас не увидеть, суровая девушка. Прощайте! Солдаты решили идти сдаваться на Амгу, а меня наутро будут судить за все грехи. Я сам устрою им Страшный суд! Как я их ненавижу! Всё!»
Грозно заревел оживший пулемет, Егор даже выронил письмо от неожиданности. Игнатий лежал, разметав ноги, с налитыми яростью глазами и поливал каменную россыпь у сопки лавиной пуль.
И стрелял до тех пор, пока не кончилась лента и не закипела залитая им в кожух вода, нагретая его яростью. Парфёнов вскочил, потом сразу сник и устало лёг рядом с пулемётом. Дрогнувшим голосом заговорил:
— Слава Богу, что отряд дедушки Курашова не пошёл вслед за ними, — он кивнул на могильный холмик, — от этой справной машинки многие бы головы поклали. Четыре коробки лент — долго можно сидеть в осаде.
От реки подкрались испуганные рабочие. Один из них сжимал в руках карабин Игнатия.
— Фу-у! Напугались мы, — опустил он оружие стволом в землю, — уж подумали, что вас тут припутала какая шайка. На подмогу прилетели.
— Ну, братцы, — проговорил с усмешкой Игнатий, — мы теперь вроде партизанского отряда, вооружены до зубов, никакая банда не страшна, даже палашей на каждую душу по две штуки приходится.
Берите это железо. Салют я исполнил, пущай теперь в покое лежат на веки вечные. А ведь, иные из них насильно служили, могли опамятоваться, жить да жить.
Как в давние партизанские годы выглядел сейчас передовой плот: на носу хищно застыл смазанный сохачьим жиром «максим» с вправленной лентой, рядом — вязанка винтовок и шашек.
Теперь они плыли по Мае, полноводной и широкой реке. Вода Юдомы с отрогов Джугджура сплеталась с мощным потоком, бегущим от Станового хребта.
Тут путников и пристигла ранняя зима. С севера наволокло снеговых туч, зашёлся в дикой пляске буран и принудил поисковиков затабориться на берегу. Они видели, как по реке густым валом катилась зеленоватая шуга слипшегося в комья снега, как она костенела заберегами.
Жгучий холодный ветер рвал дым из жестяной трубы печурки. Палатку придавило снегом, в ней темно, сыро от капели, сочащейся через брезент. На четвёртое утро пурга притихла, и они опять поплыли.
Подмораживало. В иных местах тонкий лёд уже перехватил реку. Пробивались через него при помощи шестов на тихих плёсах и двигались дальше к берегам Алдана. Но зима, всё же, опередила сплавщиков.
Вморозила паромы посреди реки: на зыбкий лёд не ступишь, до дна шестом не достанешь. Пленники реки всю ночь дрожали от холода, завернувшись в палатку.