Становой хребет
Шрифт:
Сохатый, словно отлитый из блестящего чугуна, по мере того, как Егор приближался к нему, увеличивался в размерах: уже различались белое подбрюшье зверя, густошерстная чертячья борода под горбоносой мордой. Взблёскивали белки глаз.
Егор полз рывками, замирая, если рога взмётывались вверх и сохатый прислушивался.
Наконец, нетерпеливо подумал: «Пора! Не то, вспугну». Медленно поднял бельгийку, упёр локти в дернину болота и, затаив дыхание, прицелился в лопатку зверя. Ударил дуплетом. Сохатый взвился на дыбы, грузно шмякнулся на бок, всплеснув брызги воды.
Его ноги ещё судорожно мочалили копытами мох и траву, а Егор уже нёсся к нему, позабыв всё от радости. Зверь, увидев бегущего человека, ухнул, вскочил и медленно пошёл тому навстречу, как не раз ходил на медведя.
Егор растерянно оглянулся — спасительный ельник чернел далеко позади. Быков попятился, а на него, всё убыстряя ход, неотвратимо надвигалась чёрная глыба с опущенными острыми рогами и яростным рёвом.
Он остановился, поняв, что не убежать, вырвал из кармана дробовые патроны, один выскользнул из пальцев и чмокнулся в воду. Оставшимся зарядил ружьё. Машинально разорвал на груди карман, выхватил оттуда платиновую пулю Эйнэ и сунул её через ствол на патрон.
Егор присел, чтобы не выкатилась пуля. С трёх шагов пальнул ниже основания рогов и сиганул в сторону, бросив ружьё. Но зверь всё же успел поддеть его за ноги своей костяной лопатой.
Быков, кувыркнувшись в воздухе, словно тряпичная кукла, лицом угодил в воду, от неожиданности захлебнулся, одурело вскочил.
Сохач не двигался. Раскачливо бегущие самки уже скрывались в далёком подлеске. Через марь спешил Игнатий, радостно что-то шумел издали и махал шапкой. Он подошёл, ни о чём не расспрашивая, сразу же вынул свой нож. Вспорол шкуру на животе зверя от паха до головы и стал свежевать.
— Ох и жирнющий же бычара! — довольно проворчал Парфёнов, подрезая шкуру. — Нынче никуда не плывём, будем пировать.
Нагруженные мясом Егор и Игнатий пришли на бивак и разбудили заспавшихся спутников. Все вместе они сходили на марь, но всё же, не смогли унести гору свежего мяса. Пришлось делать ещё пару ходок.
Игнатий, тем временем, быстренько соорудил коптильню. По отлогому склону вырыл на штык лопаты канавку, сверху прикрыл её старой корой и присыпал землёй. Связал из жердей конусный шалаш и обтянул его куском брезента.
Внутри развесил подсоленные ломти сохатины. В нижнем приямке развёл костёр из тальника и гнилушек, обложил его плитами камня, и дым, по подземному ходу, устремился в шалаш…
А в большом котле уже варились хрящистая грудинка, сочные губы, сладкий язык, почки, заплывшие салом, и сердце. На отдельном костерке обжаривались проткнутые палочками ерника большие куски кровянистой печени.
Наконец, уселись вокруг выложенного на тонкие веточки парящего мяса, разломили выпеченные с вечера пресные пышки и принялись есть.
Свежина необыкновенно вкусная и нежная. Мякоть продёрнута прослойками жира и хрящиками, до головокружения обдаёт травяным запахом дичины, и кажется, что наесться невозможно.
Особо неповторимы по вкусу толстые губы сохатого и его язык, они тают во рту, течёт по пальцам и бородам едоков жир, они уже постанывают от пресыщения, а Игнатий тащит приманчивую глазу печёнку.
В большом медном чайнике томится заваренный кипяток. Горячий крепкий чай даёт роздых, и опять хочется посмаковать ребровину или, круто посоливши, всосать мозг из расколотой трубчатой кости.
Игнатий, объевшись и опившись чая, лёг на спину под солнышком.
— Ой, уморился! Эдак мы всего сохатого уметём в два присеста. Откель понабирались такие здоровые пожрать. Ох, надуло же меня, кабы не треснуть. Давно такой радости не знал, — повернул весёлое лицо к остальным страдальцам и засмеялся, — а теперь, мужики, слушайте меня.
Немного погодя с нами зачнут твориться жуткие приступы, — он округлил глаза и сел. — В разгар гона сохатину есть опасно, а если приспичит, надо её потреблять малыми дозами, не то переходит из него в наше мужичье тело дикая охота до баб…
С какими-то соками вливается из мяса. Не знаю, что сегодня будет, страх подумать! Я один раз трое суток не спал после такого угощенья, пока не догадался убечь в жилуху к одной безотказной хитрушке.
Она, бедная, на второй день от меня в тайгу кинулась спасаться, чуток до смерти не залюбил деваху. Вот так-то, братки…
— Что же ты раньше молчал? — засмеялся Егор. — Теперь уже поздно, до хитрушек отсюда не доберёшься…
— Да любопытно стало на вас, молодых, поглазеть, при таких чудесах. Ить, на слово вы бы всё одно не поверили, — он подбросил дровишек в костёр коптильни и опять растянулся. А через минуту Игнатий уже всхрапывал.
Осенний просторный лес наполнен привычными звуками. Торопливо бежит и всхлипывает протокой вода, на дне самородочками светятся палые листья тополя.
Устало поскрипывает ствол сгорбившейся на подмытом берегу старухи чизении, похожей на вербу, ветер что-то ищет в её тонких волосах-веточках, шелестит и нашёптывает.
Люди, сморенные сытой ленью, дремлют на солнечном пригревке. Над коптильным шалашом, похожим на тунгусский чум, пластается клубами синий дым, доносит запахи томящегося мяса. В обед опять сварили полный котёл свеженины.
Прав оказался Игнатий: сплавщики ощутили необыкновенный прилив сил, заскучали по дому.
Мешки с мясом они опустили с кормы плотов в холодную воду. Новые шесты вгрызлись в хрусткое галечное дно. Паромы скрипя повлеклись на струю.
Эта река, словно оправдывая своё женское имя, оказалась коварней, по-бабьи хитрей, неугадливей Аллаха. Местами Юдома разливалась по долине многими притоками. и сплавщики порой не различали заранее основное русло. Одним отвилком проплыли километра два, а потом он нырнул под громадный завал.