Становой хребет
Шрифт:
Безветрие… Дымная мгла зноя раскаляет всё больше голову сиротливому человеку посреди гремящей жизнью реки. Отражение нависших скал в лесах — пугает фантастической, бездонной глубиной…
И там, далеко-далеко под плотом, клубятся облака, уносятся к ним вершинами леса… Вот только крики орланов падают с неба, отхлестываются от воды… не откликаются им две чёрные точки в преисподней глуби…
— Марико-о… Марико…
На Джугджуре руководил геологоразведками старый знакомец Быкова — Вольдемар Бертин. Он принял Егора без лишних вопросов, радушно.
Назначил сопровождать к исходу лета партию учёного-геолога Билибина в поисках золотых узлов, который выдвинул гипотезу о линейном распределении золотоносных
Совместно с геологами, сопровождающими его, Билибин именно в обозначенных районах обнаружил богатейшие кладовые золота. Всё это свидетельствовало о невероятно прозорливости учёного, перед фамилией которого ещё никто не ставил слов «выдающийся геолог».
Но он уже открыл ряд золоторудных провинций, в том числе, на Колыме. Применив новейшие методы геофизической разведки, он же находит рудные жилы и вблизи Алдана, которых, по существовавшим геологическим канонам, просто быть не должно.
Егор знал Билибина ещё по Незаметному, где тот работал в конце двадцатых годов главным геологом треста. Как-то вечером на биваке он попросил рассказать об открытии колымского золота, но Юрий Александрович начал издалека:
— Меня всё время потрясает удивительнейшая интуиция Вольдемара Бертина… Ведь, кроме Алдана и Джугджура, этот самородный рудознатец был инициатором наших открытий на Колыме. И не менее удивительна его личная судьба.
Родился Бертин в семье бедных латышей в хуторе Иллустах Курлянской губернии. Вскоре его семья перебралась в Сибирь. Работать начал в пятнадцать лет, в двенадцатом году он уже опытный старатель на Бодайбо и попадает под пули Ленского расстрела. Чудом остался жив.
Потом работал вольным разведчиком на приисках Фогельмана в Охотске, где приобрёл ещё больший опыт золотоискательства. В шестнадцатом году его забирают на военную службу, там, в городе Двинске, он становится большевиком.
В конце семнадцатого года — боец Красной гвардии в Москве, брал штурмом занятые юнкерами здания Моссовета и Кремля. После этого командируется в Охотск для установления там советской власти, где был арестован и опять же чудом избежал расстрела в «эшелоне смерти».
После освобождения из тюрьмы, приезжает в Якутск на оленях к семье, вскоре избран членом Президиума губбюро ВКП(б), а в двадцать третьем году, благодаря своей настойчивости — открывает россыпи Незаметного.
Но не успокаивается, Бертину не дают покоя неизведанные пространства Колымы и Чукотки. Ещё в те годы он ездил доставать продукты для своей трудовой артели в Благовещенск и отыскал там в архивах записку: «Поиски и эксплуатация горных богатств Охотско-Колымского края».
В 1923 году он лично обращается к первому секретарю Якутского обкома ВКП(б) — Аммосову с предложением организовать экспедицию на Колыму и Чукотку. Только для этих целей не сыскалось средств. Когда я работал с Бертиным на Алдане, он заразил меня мечтой об исследовании тех краёв.
В двадцать восьмом году я добился разрешения в Геолкоме и возглавил Верхне-Колымскую экспедицию и мы открыли богатейший золотой узел, в который Бертин верил без всякого сомнения.
Он же, в это время, руководил экспедицией «Союззолота» на Чукотке, — Билибин помолчал и добавил: — Невероятная интуиция у Вольдемара, просто фантастическая…
Безграничная самоотдача, глубокий ум. Вот тебе и два класса образования. По знаниям горного дела он любого учёного заткнёт за пояс, а значение его личных геологических открытий для золотодобычи или сделанных другими по его инициативе — вряд ли будет кем превзойдено в нашей стране.
Истинный самородок. Бертин — это подвиг.
Егор Быков очень близко сошёлся с Билибиным, многому от него научился, узнал массу интересных вещей и, главное, окончательно заразился геологией от одержимого этой наукой человека.
Увлечённый поисками, он немного отвлёкся от своих семейных неурядиц.
24
Быков торопливо разорвал конверт, и защемило печалью сердце от корявых строчек Игнатия Парфёнова:
«Здорово, Егорша!
Сроду не писал писем, да скучаю по тебе — страсть Господня. Житьё у нас обыкновенное, всё на местах стоит, пожару и мору нету, а это главное. А хочу я тебе сказать вот чё. Пущай и малость закомиссарилась Тонька, но уход твой в дальние края не одобряю.
Кровью душенька обливается, когда завижу твоих неприкаянных горемышных деток. А по сему разумению, приволоку я их всех на погляд зимней оказией. Всё одно привезу. Тонька зримо присмирела, каится, видать, и горько жалкует за свою бабью промашку. Могёт быть, вздуешь её хорошенько да простишь? Стерпишься.
Дети не виновны в её дурости, им-то, к чему в безотцовщине пропадать. Я им стал заместо деда, конфетков накуплю вдоволь, шуткую, а всё одно, не то. Глазёнки у их со слезой застылой, печалью омытые не ребячьей. Даже смеяться разучились вовсе, молчком да молчком — чисто старички какие.
Нельзя такой беды терпеть. Нету больше мочи глядеть на них, беззащитных сиротинок. Пропиши немедля, как мне быть, старому дураку, чё пересказать Тоньке, а привезу всё одно, не я буду. Жди вскорости за этим посланием.
Дела идут у нас хорошо, Петюнчик Вагин был опять аж на съезде в Москве. Вот так-то, брат. Ясно дело, нельзя совать свой нос в чужую жизнь, да ить ты мне навроде сына приходишься, не забидешься, поди. Поклон от меня отвесь Вольдемару Бертину, ево супруженции-матушке. На том и кончаю писать, умучился до звону в башке
А вскоре он и сам нагрянул по зимнему. Тоня ехать боялась. Но Парфёнов уговорил её кое-как. Жалко ему было бабу, изменилась она на глазах, даже подалась работать в шахту откатчицей. Втихую стала попивать и сразу поблёкла — пропал румянец и первые морщинки побежали около глаз.
Бегала на работу, бодрилась, но враз падали руки, когда ловила на себе укорные взгляды детей, дивилась их взрослой понятливости, терзали они её вопросами — где запропастился их тятя и когда вернётся.
Каждый день они ждали его, каждый час, наготовили подарков, накалялись мечтаниями встречи, бешено неслись к дверям от каждого стука на крыльце.
Тоня понимала, что, по её измене, оборвалась крепкая бечева правды, связывающая воедино семью, и она рассыпалась вязанкой хвороста, вся рассыпалась — не собрать.
Тоня ехала с содроганием, неизгладимая вина жгла ей щёки, уже давно разучилась глядеть людям в глаза, а от доброго участия Игнатия Парфёнова в своей судьбе — изнывала пуще всего.
Егора они застали врасплох. После шумного совещания у Бертина в кабинете возбуждённые геологи вывалили на улицу из новой конторы.
И, от неожиданного сдвоенного детского крика, на мгновенье обездвижел Быков. Сорвавшись с оленьих нарт, к нему стремительно летели два закутанных в меха человечка, простирая руки над головами и судорожно крича: «Батяня-а! Батя-а! Батя!»
Егор скрипнул зубами, сглотнул подступивший к горлу комок, качнувшись, шагнул навстречу.
— Чево ж ты наделала, Тонька! А? — не сдержался Игнатий, вытирая слёзы рукавом. — На колени стань, а прощение вымоли. Вымоли! Не то, прокляну навек, как последнюю потаскуху… Ить ты, прежде всего, мать! А потом уж… самка в охоте. Эх ты-ы… идейная.
Его казнящие слова хлестнули кнутом померкшую Тоню. Егор подошёл к ним сияющий — ведя за руки детей. Тоня медленно подняла голову и едва слышно прошептала: