Старая барыня
Шрифт:
– Что же старая ваша барыня?
– спросил я.
– Старушка с виду ничего не показывали: скрытны чрезвычайно были-с! отвечала Алена Игнатьевна.
– Барышня пролежали в постели целый день, на другой день тоже: пищи никакой не принимают, что ни на есть чашка чаю, так и той в день не выкушают, сами из себя худеют, бледнеют, а бабенька хоть бы спросили, точно их совсем и на свете не бывало; по тому только и приметно, что сердце ихнее болело, что еще, кажется, больше прежнего строги стали к нам, прислуге. Старая девица за ними ходила, любимица ихняя; бывало, всех нас девушек кличкой кликали, а ту всегда по имени и отчеству называли, и на ту изволили за что-то разгневаться и сослали со своих глаз в скотную; приказчику тоже, что-то неладно на докладе доложил, того из своих рук изволили клюкой поучить. Мы уж, горничные девушки, не знаем, как и ступить, того и ждем, что над кем-нибудь гнев свой сорвут.
–
В старческом дрожащем его голосе так и слышалась накипевшая желчь.
– Что ж тут горничная сделала?
– спросил я.
– Передатчицей стала, - отвечал Яков Иванов прежним тоном, - записки стала переносить туда и оттуда к барышне - ветреная, безнравственная была девчонка, и теперь, сударь, сердце кровью обливается, как подумаешь, что барышня наша была перед тем, истинно сказать, почтительной и послушной внукой, как следует истинной христианке, а тут что из нее вдруг стало: сама к бабеньке не является, а пишет письмо, что либо бегут с своим нареченным женихом, либо руки на себя наложат. Каково было старушке читать эти строки! Конечно, что они и тут своего геройского духа не потеряли. При мне это было, стукнули своей табакеркой золотой по столу: "Так не бывать же, говорят, ни тому, ни другому", а надобно спросить, что чувствовала их душа, зная, что они делали, и видя, чем им за это платят. Ваше высокоблагородие сами, может быть, имеете детей и можете понять, сколь легка для их родительского сердца неблагодарность за все об них попечения? Может быть, до сей поры кости нашей госпожи и благодетельницы содрогаются в могиле от этого!
Старик произнес последние слова эти с какою-то драматическою торжественностью и снова поникнул головою, но губы его шевелились, и, как мне казалось, он шептал молитву за упокой души его благодетельницы. Я между тем смотрел внимательно на Алену Игнатьевну. Лицо у ней горело, и она сидела, потупив свои добрые глаза. Я видел, что нравственное участие ее было на стороне барышни Ольги Николавны, и она не смела только возражать мужу, но, кажется, думала иначе, как он думает. А между тем, вспомнилось мне, у этих стариков на плечах их собственный внук, пропившийся и продавшийся в солдаты, но они об нем как будто бы и забыли, как забывают на минуту старую и давно терзающую болезнь. При этой мысли мне сделалось как-то совестно расспрашивать их о господах, и беседа наша, вероятно бы, прекратилась, но спасибо Грачихе; как и когда она вернулась в избу, я не видал, только вдруг опять явилась из-за перегородки и с лицом, еще более покрасневшим.
– Под караулом барышню держали, словно арестантку какую, - начала она с какой-то цинической усмешкой, - три старухи были приставлены в надсмотрщицы, чтобы, коли одна спит али дремлет, так чтоб другая стерегла, на молодых уж не надеялись, горничную девушку ее на поселенье присудили было сослать. При последних словах Грачиха кивком головы указала на Якова Иванова.
– Да та тоже не глупа девка, хвост им показала, через двадцать лет уж после в скитах нашли. Немало страму было на весь околоток, и сколь, кажется, ни скрытно делали, а тоже все знали и все молодую барышню и Федора Гаврилыча жалели.
– Все жалели, - подтвердила шепотом Алена Игнатьевна, вздохнув и подняв глаза кверху.
– Как, мать, не жалеть-то!
– подхватила Грачиха.
– Хоть бы наш барин Михайло Максимыч любил Федора Гаврилыча; как в город ехать, все уж вместе, и у покойного тятеньки кажинный раз приставали. Я еще молода-молодехонька была, а тоже помню: покойный Михайло Максимыч все ведь со мной заигрывал, ну и тот раз, как треснет меня по спине, да и говорит: "Катюшка, говорит, научи нас, как нам из Богородского барышню украсть?" - "А я, говорю, почем знаю".
– "Али, говорит, дура, тебя никогда не воровывали, а ты все своей волей ходишь?" - "Все, говорю, своей волей хожу"; так оба и покатились со смеху. Врунья я смолоду была, а, пожалуй, и теперь такая.
– И теперь такая, - подтвердил я, - впрочем, ты про себя не рассказывай, а говори, как барышню украли, если знаешь.
– Знаю, все знаю, не такой человек Грачиха, чтоб она чего не знала, отвечала толстуха, ударив себя рукой по жирной груди.
– Украли!
– продолжала она, встряхнув головой и приподняв брови. Хитрое было дело эким господам украсть. Старик правду говорил, что прежние баре были соколы. Как бы теперь этак они на фатеру приехали, не стали бы стариковские сказки слушать, а прямо, нет ли где беседы, молодых бабенок да девушек оглядывать. Барину нашему еще бы не украсть, важное дело... Как сказал он: "Друг Феденька! Надейся на меня, я тебе жену украду и первого сына у тебя окрещу!" Как сказал, так и сделал.
– Сделал?
– Сделал. Семь крестов носил он за свое молодечество, в полку дали! Тройка лошадей у него была отличнеющая, курьеркой так и звалась... "Моя, говорит, курьерка из воды сухого, из огня непаленого вынесет" - и вынашивала! Кучеренко, Мишутка был тогда, на семь верст свистал, слышно было; подъехали к Богородскому ночным временем, а метелица, вьюга поднялась, так и вьет и вьет, как в котле кипит. Мишутка сам после рассказывал: свистит раз, другой, нет толку - ветром относит. Свечка, глядят, горит еще в мезонине, а уговор такой с барышней был, что как свечка погаснет, значит, она на крыльцо вышла. Барин наш как шаркнет его по шиворотку. "Свисти, говорит, каналья, по-настоящему, по-разбойничьи!" Мишутка как верескнет, только грачи в роще с гнезд поднялись и закаркали. Глядь, свечка потухла. Федор Гаврилыч сейчас из пошевней вон, суметом через сад на красный двор и в сени. Глядит, барышня выскочила в одном капотчике. "Ах, говорит, душечка, Оленька, как это вы без теплого платья!" Сейчас долой с своих плеч свою медвежью шубу, завернул в нее свою миленькую с ручками и с ножками, поднял, как малого ребенка на руки - и в пошевни. "Пошел!" - говорят. Мишутка тронул было сразу, коренная хватила, трах обе завертки пополам. "Батюшка, барин, говорит, завертки выдали!" Барин наш только вскочил на ноги, выхватил у него вожжи да как крикнет: "Курьерка, грабят!" - и каковы только эти лошади были: услыхав его голос, две выносные три версты целиком по сумету несли, а там уж, смотрят, народ из усадьбы высыпал верхами и с кольями, не тут-то было: баре наши в первой приход в церковь и повенчанье сделали: здравствуйте, значит, честь имеем вас поздравить.
– Славно, старуха, рассказала!
– воскликнул я.
– Э!
– воскликнула, в свою очередь, Грачиха.
– Ты разбери-ка еще эту старуху, меня все баре любят, ей-богу.
– Постой, погоди, - перебил я, - священник, значит, был уже подговорен?
– Не знаю, чего не знаю, так не скажу, не знаю, - отвечала Грачиха.
– Какое, сударь, подговорен, - начал Яков Иванов, как бы погруженный, по-видимому, в свои размышления, но, кажется, не пропустивший ни слова из нашего разговора.
– Знавши нашу госпожу, - продолжал он, - кто бы из духовенства решился на это, - просто силой взяли. Барин ихний, Михайло Максимыч, буян и самодур был известный.
– Буян не буян, а вашей барыне, сколь ни обидчица она была, не уступал, извините нас на том. Тягаться тоже с ним за Полянские луга вздумала, много взяла! Шалишь-мамонишь, на грех наводишь! Ничего, говорит, ваша взяла, только смотрите, чтобы после рыло не было в крови...
– Кому-нибудь одному уж, сударыня, речь вести, либо вам, либо мне, возразил с чувством собственного достоинства старик.
– Перестань, Грачиха, - прикрикнул я, - рассказывай, Яков Иваныч.
– Что, сударь, рассказывать, - продолжал он, - не венчанье, а грех только был. Село Вознесенское, может быть, и вы изволите знать, так там это происходило; вбежал этот барин Михайло Максимыч к священнику. Отец Александр тогда был, Крестовоздвиженской прозывался, священник из простых, непоучный, а жизни хорошей и смирной. "Молебен, батюшка, говорит, желаю отслужить, выезжаю сейчас в Питербург, так сделайте милость, пожалуйте в божий храм". Священник" никакого подозрения не имевши, идет и видит, что церковь отперта, у клироса стоит какая-то дама, платком сглуха закутанная, и Федор Гаврилыч. Как только они вошли, Федор Гаврилыч двери церковные на замок и ключ кладет себе в карман, а Михайло Максимыч вынимает из кармана пистолет и прямо говорит: "Ну, говорит, отец Александр, что вы желаете: сто рублей денег получить али вот этого? Вы, говорит, должны сейчас обвенчать Федора Гаврилыча на Ольге Николавне, а без того мы вас из церкви живого не выпустим". Что тут священнику прикажете перед эким страхом делать? Стал первоначально усовещивать - ничего во внимание не берут, только пуще еще грозят.
Тут старый слуга приостановился, покачал несколько раз головой, вздохнул и снова продолжал:
– Отец Александр на другой же день приезжал после того к нашей госпоже и чуть не в ноги ей поклонился. "Матушка, говорит, Катерина Евграфовна, не погубите, вот что со мной случилось, и сколь ни прискорбно вашему сердцу я как пастырь церкви, прошу милости новобрачным: бог соединил, человек не разлучает, молодые завтрашний день желают быть у вас". Генеральша наша на это ему только и сказала: "Вас, говорит, отец Александр, я не виню, но как поступить мне с моей внукой, я уж это сама знаю".