Старая сказка
Шрифт:
По правде говоря, я недолюбливала королеву. Добрую половину дня она проводила на коленях, умоляя Господа сделать так, чтобы король был добр с нею, а оставшееся время возлежала на кушетке, потягивая бесчисленные чашечки горячего шоколада, в окружении карликов и собачек, причем с последними обращалась не в пример лучше. Карлики спали на голом полу у дверей ее спальни, подбирая объедки, которые она швыряла им. Что же до ее собачек, то у каждой был свой камердинер, свой экипаж и своя комната во дворце. Они часто сидели за столом с королевой и ели с ее тарелки.
Будь моя воля, я бы давным-давно оставила
Извинившись, я потребовала подать мне накидку и шляпку и отправилась вслед за королевой. Не для того, чтобы покорно вернуться в Лувр, а для того, чтобы навестить Мольера.
Дом его находился недалеко, напротив здания театра на улице рю де Ришелье, но я успела продрогнуть до костей, пока добралась туда. Здесь было полно актеров и актрис, пребывавших в состоянии театральной аффектации — они плакали, рыдали, заламывали руки и рвали на себе волосы. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания, поэтому я без помех пробралась наверх, в спальню Мольера, где его жена, Арманда, и ее мать, Маргерита, растирали ему руки, сжигали перья у него под носом, давали ему крепкий сладкий напиток и вообще пытались оказать хоть какую-то помощь.
Мишель сидел у кровати, уронив голову на руки и терзая свои локоны. Я подошла к нему и шепотом окликнула.
Он поднял голову и взглянул на меня покрасневшими глазами.
— Ох, Шарлотта-Роза, он умирает.
— Неужели ничего нельзя сделать?
Мишель покачал головой.
— У него чахотка. Он подхватил ее в остроге, куда попал за долги. Он болен уже много лет.
— Так почему же он сегодня вышел на сцену?
— Ему были нужны деньги, — просто ответил Мишель.
— Я могу чем-нибудь помочь? Послать за доктором? Аптекарем?
Мишель презрительно фыркнул.
— Можно подумать, они возьмутся лечить его после того, как он высмеял их в своей пьесе!
— Они наверняка не откажут…
Мишель пожал узкими, худыми плечами.
— Людям не нравится, когда над ними смеются.
Я согласно кивнула, вспомнив ярость короля, когда я унизила его на глазах придворных. Я постаралась побыстрее отогнать воспоминания прочь — они несли с собой одну лишь боль — и попыталась решить, чем могу помочь здесь и сейчас. Измятый зеленый сюртук Мольера валялся на пыльном полу. Я подняла его и встряхнула. Мишель отшатнулся, словно увидев привидение.
— Выбросьте его вон, — вскричал он. — Это — дьявольский цвет! Клянусь, я никогда более не буду носить зеленое!
Я озадаченно взглянула на него, но тем не менее убрала сюртук с глаз долой. Мишель всегда был таким. Он или радовался, как ребенок, или погружался в пучины отчаяния, но это-то и привлекало меня в нем. Я начала уставать от знаменитого бесстрастия короля; иногда бывало трудно понять, о чем он думает. А мысли Мишеля можно было читать, как в открытой книге.
— Вы уже ели? — спросила я его.
— В такой момент мне кусок в горло не полезет. — И Мишель вновь закрыл лицо руками.
На кровати застонал и что-то пробормотал Мольер. Арманда и ее мать рыдали в объятиях друг друга.
— Позвать священника? — неуверенно предложила я.
— Мы уже посылали за двумя, но оба не пришли. Они говорят, что автор «Тартюфа» [141] недостоин последнего утешения. — Мишель поднял на меня глаза, в которых читалась мучительная боль.
— Его Величество придет в ярость, если узнает об этом. Позвольте мне послать за личным исповедником короля. Если он не придет сам, то, по крайней мере, пришлет кого-нибудь вместо себя.
141
«Тартюф» — комедийная пьеса Мольера, написанная в 1664 г. Пьеса поставлена почти всеми театрами мира и сохраняется в репертуаре до нашего времени. Тартюф у Мольера воплощает универсальный человеческий порок лицемерия, прикрывающегося религиозным ханжеством.
Сбежав вниз по лестнице, я нашла какого-то перепуганного молоденького актера, дала ему немного денег и объяснила, куда идти. Затем я принесла в мрачную спальню немного вина и налила кубки Мишелю и плачущим женщинам. Атмосфера в комнате показалась мне настолько угнетающей, что я с превеликой готовностью осушила кубок сама, хотя вино было дешевым и гадким.
Мольер дышал тяжело, с хрипами. Он лежал совершенно неподвижно, и лицо его было бледным, словно высеченное из мрамора. И лишь его неровное, частое и влажное дыхание свидетельствовало, что он еще жив. Между каждым хлюпающим вдохом и хриплым выдохом воцарялись долгие пугающие паузы, которые становились все длиннее. Всякий раз мы склонялись над ним, будучи уверенными, что это был его последний вздох.
Дверь отворилась. В комнату вошли две монахини, на черных вуалях которых еще не растаял снег. Они выглядели настолько неуместно среди кричаще разодетых актеров, многие из которых еще не успели смыть сценический грим, что мы ощутили себя нашкодившими школярами. Будучи невежественной реформисткой, я решила, что они явились причастить его, но, печально покачав головами, монахини заявили, что на это имеют право лишь священники. Тем не менее они пробормотали какие-то фразы на латыни и прочли над ним молитвы, что, кажется, немного успокоило плачущих женщин, как, похоже, и самого Мольера, который испустил долгий вздох и затих. Мы долго вслушивались в тишину, пока не поняли наконец, что его не стало.
— Он был великим человеком, — сказал Мишель. — Другого такого больше не будет никогда.
Меня же била дрожь. До сих пор я еще не видела, как умирают люди. Мне казалось, что кто-то взял мое сердце и сжал его в кулаке. Когда-нибудь и я умру вот так. Люди все время умирают от чахотки, даже такие молодые женщины, как я. Если бы я знала, что умру завтра, что бы я сделала со своей жизнью? Мольер, по крайней мере, написал свыше тридцати пьес. Он странствовал по всей Франции, и его любили многие женщины. А я даже еще ни разу не целовалась.