Старая сказка
Шрифт:
— Как вы смеете? Что вы себе позволяете, врываясь ко мне подобным образом?
Мишель вопросительно выгнул бровь, выражая удивление тем, что в моей комнате столь многолюдно.
— Прошу прощения, мадемуазель, — отозвался он. — Я всего лишь пришел забрать свой ночной колпак.
Мы втроем уставились на него, будучи не в состоянии произнести ни слова, а он с преувеличенной изысканностью отвесил нам общий поклон, подхватил с пола забытый ночной колпак и удалился. И тогда взгляды обеих женщин скрестились на мне. Чувствуя, как лицо заливает предательский румянец, да такой, что загорелись даже кончики ушей, я лишь пожала плечами и развела
— Значит, между вами ничего нет? — с сарказмом осведомилась герцогиня де Гиз.
— Нет, — ответила я, гордо вскинув голову. — Ровным счетом ничего.
Я, пожалуй, сумела бы пережить скандал без особых потерь, окажись Мишель благородным человеком или хотя бы джентльменом. Но, как мне пришлось убедиться, он не был ни тем и ни другим. Он счел сцену очень смешной и рассказывал о ней всем желающим, где только можно. Более того, он решил, что история эта слишком хороша, чтобы замалчивать ее, посему охотно живописал всем желающим, как я цеплялась за него в постели, умоляя жениться на мне и предлагая выйти с ним на сцену.
Однажды, когда я вошла в салон Анны-Марии-Луизы, герцогини де Монпансье, то застала Мишеля в окружении толпы дам и придворных, многих из которых я считала своими друзьями. Все они заливисто хохотали.
— Я напишу замечательный роман, который будет пользоваться сногсшибательным успехом, — провозгласил Мишель фальцетом, поднеся одну руку ко лбу. — Я могу играть. Я могу заставить толпу рассмеяться. Я сделаю все что угодно.
Я замерла на месте. Меня захлестнули обида и унижение. Лизелотта, герцогиня Орлеанская, отвернулась, пытаясь веером прикрыть улыбку. Мадам де Скюдери посмотрела на меня с жалостью. У Мишеля достало такта покраснеть.
— Лучше смешить людей, чем заставлять их плакать, — негромко заметила я, развернулась и ушла.
Кокетка
Париж, Франция — 1676–1678 годы
Своего второго любовника я соблазнила с помощью черной магии.
В жизни не собиралась ввязываться в это темное дело. Знай я тогда, что ступаю на скользкую дорожку паутины лжи, отравлений, убийств и сатанизма, то ни за что бы не поехала к ведьме Ля Вуазен и, соответственно, не попала бы в поле зрения Огненной палаты, этого мрачного трибунала, который отправил тридцать четыре человека на костер, а сотни других подверг мучительным пыткам, ссылкам и изгнанию из страны.
Мне всего лишь хотелось жить собственной жизнью.
Месяцы, прошедшие после разрыва с Мишелем, были ужасными. Я потеряла должность фрейлины при королеве, которая решила, что отныне ей будут прислуживать лишь респектабельные замужние дамы. Я также лишилась жалованья, а вместе с ним — и комнат в Лувре, Фонтенбло, Сен-Жермен-ан-Ле и замечательном новом дворце, который король выстроил в Версале. Герцогиня де Гиз предложила мне место в своем доме, надеясь обратить в католическую веру. Я настолько отчаянно стремилась остаться при дворе, что решила, что выдержу и это испытание.
Как же я ошибалась! Оно оказалось невыносимым.
Герцогиня де Гиз все время проводила в молитвах, и от меня ожидала того же. А после того как ее сын упал с лошади, расшибся и умер в страшных мучениях несколько дней спустя, положение дел лишь усугубилось. Во дворце герцогов Орлеанских в Париже, где он скончался, ей все напоминало о его смерти, и она более не могла оставаться там, удалившись в свое поместье в Нормандии, более чем в ста милях от столицы. Здесь мне день и ночь приходилось выслушивать проповеди, наставления и молитвы. Герцогиня терпеть не могла праздности и давала волю подозрениям, завидев меня с пером в руке, так что писать я могла лишь глубокой ночью, при неверном и скудном свете украденных свечных огарков. Мне пришлось прятать в укромном месте и свои записи, и письменные принадлежности, чтобы ее слуги и шпионы не обнаружили их. Она заставляла меня носить глухие черные платья, как было в обычае у тех, кто прислуживал членам королевской фамилии. Протестовать, что королева никогда не требовала от своих фрейлин быть похожими на ворон, было бессмысленно; герцогиня лишь презрительно фыркнула и заявила:
— Да ведь она — испанка, — таким тоном, словно хотела сказать: «Да ведь она — дура. А с дурочки какой спрос?»
Летом 1676 года королева устраивала пышное празднество в Шато де Сен-Жермен-ан-Ле по случаю возвращения короля, который воевал с голландцами и отсутствовал целых пятнадцать месяцев. Будучи кузиной короля, герцогиня де Гиз первой получила приглашение, и я с радостью последовала за нею. За прошедший год это был мой первый визит в Сен-Жермен, главную резиденцию Его Величества.
Экипаж герцогини с грохотом вкатился под позолоченную арку ворот и, подпрыгивая на булыжниках мощеной аллеи, покатил к шато. Вытянув шею, я разглядывала в окно аккуратные зеленые лужайки, фигурно подстриженные кусты и деревья и сверкающую струю воды, которую извергала статуя смеющегося золотого бога. Вдали виднелись предместья Парижа. На глаза мои навернулись слезы, и я поспешно потянулась за носовым платком.
— Что за глупости, мадемуазель, — заявила герцогиня де Гиз. — Утрите слезы и ведите себя с достоинством, приличествующим тому, кто служит дочери Франции.
Я откинулась на спинку сиденья и промокнула глаза, чувствуя, как меня буквально распирает от радости. Целую неделю или даже две я смогу танцевать, слушать музыку, ходить в театр и разговаривать о чем-нибудь еще, кроме моего греховного и постыдного отказа предать веру своих родителей. Быть может, мне даже будет позволено сбросить опостылевшую униформу и надеть яркое весеннее платье, наподобие тех, что облегали фигуры дам, прогуливающихся по гравийным дорожкам. Их наряды были мягкими, прозрачными и романтичными, расшитыми цветами, с широкими рукавами, перехваченными на запястьях бархатными лентами. В ушах и завитых волосах у них сверкали драгоценные камни. Я опустила глаза на свое простое черное платье и горестно вздохнула.
— По крайней мере нам не придется терпеть присутствие этой женщины, — провозгласила герцогиня де Гиз, готовясь сойти из экипажа на землю, когда он остановился перед дворцом. — Она не посмеет вновь показаться при дворе.
Я же сочла это досадным недоразумением. Мне нравилась Атенаис, которую церковь вынудила покинуть двор после того, как она девять лет пробыла королевской maitresse en titre и родила ему пятерых внебрачных детей. Когда я впервые прибыла ко двору в возрасте шестнадцати лет, чтобы стать фрейлиной королевы, Атенаис была в самом расцвете славы. Я же была испугана, ошеломлена и тосковала по дому, остро сознавая, сколь старомодны мои наряды и манеры, и страдая от отсутствия друзей и союзников.