Старая сказка
Шрифт:
Мишель надел башмаки и направился к двери.
— Ты собираешься расхаживать по дворцу в ночном колпаке? — ледяным тоном поинтересовалась я. — Тебя поднимут на смех.
Он метнул на меня злобный взгляд, сорвал с головы колпак и швырнул его наземь. Затем, схватив парик, он кое-как напялил его на голову и выскочил вон, с грохотом захлопнув за собой дверь.
Я свернулась клубочком, зарылась лицом в подушку и заплакала.
На следующий день мне нанесла визит Франсуаза Скаррон, одна моя знакомая, которая лишь недавно появилась при дворе, но уже стала объектом самого пристального внимания, поскольку король явно искал ее общества. При этом она была немолода. Она не была блондинкой. Она
Самое же странное заключалось в том, что Франсуаза Скаррон была не только низкого происхождения, но еще и подвизалась гувернанткой у внебрачных детей Атенаис. Король поселил их в одном тайном месте, где мог навещать детей, не вызывая скандала. Несколькими месяцами ранее, после того как Атенаис родила от него третьего ребенка, король решил официально признать своих детей и перевезти их ко двору, куда, естественно, вместе с ними прибыла и гувернантка.
Мне не терпелось свести с нею знакомство, поскольку Франсуаза приходилась внучкой писателю-гугеноту Агриппе д'Обинье. [143] Родившись в Понсе, всего в сотне миль от замка Шато де Казенев, он написал одну из моих любимых детских книг, «Приключения барона де Фенеста», о комических эскападах гасконца в Париже.
143
Теодор Агриппа д'Обинье (1552–1630) — французский поэт, писатель и историк конца эпохи Возрождения. Стойкий приверженец кальвинизма. Дед возлюбленной Людовика XIV госпожи де Ментенон. Некоторые исследователи сравнивают масштаб Агриппы д'Обинье-поэта с вкладом в поэзию Шекспира и Мильтона.
Сама Франсуаза появилась на свет в долговой тюрьме, и в возрасте шестнадцати лет вышла за увечного поэта Поля Скаррона. Она ухаживала за ним восемь лет вплоть до его смерти, но потом осталась без гроша. Очевидно, ее сочли самой подходящей кандидатурой на должность гувернантки детей Атенаис, развязав руки самой Атенаис, которая получила возможность проводить время с королем.
Вот только король, похоже, получал удовольствие от общения с Франсуазой. Она не флиртовала, не хлопала жеманно ресницами, не заливалась льстивым смехом при малейшем проявлении его тяжеловесного чувства юмора. Вместо этого Франсуаза разговаривала с ним о детях, спрашивая его мнения о том, стоит ли Атенаис безудержно баловать их сластями и игрушками. Короля все чаще стали замечать в ее обществе, и Атенаис принялась осыпать гувернантку язвительными замечаниями относительно ее скудоумия и неумения одеваться.
Когда Франсуаза поскреблась в мою дверь, я уже решила крикнуть: «Подите прочь!», но было бы неразумно выказать грубость той, кому благоволил сам король. Я вздохнула, запахнулась в пеньюар, быстро провела по лицу заячьей лапкой, заколола волосы булавками и пригласила ее войти.
Франсуаза была не одна. Вместе с нею пожаловала герцогиня де Гиз, худая и согбенная женщина с угрюмым и раздражительным выражением лица, печально известная своей набожностью. Кузина короля, она не позволяла супругу сидеть в своем присутствии, поскольку он был всего лишь герцогом, а она родилась принцессой. Словно в знак протеста, он умер от оспы через четыре года совместной жизни, оставив ее одну с маленьким и болезненным сыном. Герцогиня буквально помешалась на добрых делах и благочестии, проводя большую часть времени в молитвах, отчего спина ее изогнулась знаком вопроса. Однажды я насмешила Мишеля, назвав ее «маринованной святошей». Эпитет и впрямь казался очень удачным.
— Прошу прощения за беспокойство, мадемуазель, — сказала Франсуаза.
По
— Вы меня ничуть не побеспокоили. Я всегда рада вас видеть, — любезно ответила я, надеясь, что глаза мои не покраснели и не припухли.
Предложив герцогине де Гиз кресло у камина, я встала перед кроватью, загораживая ее собой и жалея о том, что не успела застелить ее и расправить смятые простыни.
Франсуаза осталась подле двери, поскольку больше свободного места в моей крохотной комнатке просто не было.
— Мы пришли к вам по довольно-таки деликатному делу… Я искренне надеюсь, что вы извините нас.
— Полагаю, все зависит от сути вашего деликатного дела, — с улыбкой ответила я. — Хотя я не могу себе представить, что вы можете сказать что-либо, способное оскорбить меня.
Она слабо улыбнулась в ответ.
— Я понимаю, как вам должно быть нелегко здесь, при дворе, не имея семьи или родственников. У вас нет никого, кто мог бы наставлять вас или дать добрый совет.
Я ждала продолжения с застывшей улыбкой.
— Я очень надеюсь, что вы не станете возражать, если я позволю себе предостеречь вас…
Франсуаза заколебалась, а я почувствовала, как в животе у меня образовался ледяной комок. Я не знала, чего опасаться. Присутствие герцогини де Гиз, нетерпеливо постукивавшей пальцами по подлокотнику кресла, заставило меня заподозрить, что сейчас мне опять-таки предложат сменить веру. А тут еще я остро ощущала за спиной скомканные простыни и слабый запах занятий любовью, витавший в воздухе.
Я оказалась права. Франсуаза выразила мне свое сочувствие, ведь я, как и она сама, была воспитана в вере гугенотов, и, без сомнения, желала отдать дань уважения моим родителям, раз уж я выбрала их веру.
— Я испытывала те же чувства, что и вы, пока не обрела утешения в истинной вере. Я бы желала того же утешения и вам.
— Благодарю вас, но я не нуждаюсь в утешении.
— Зато вы нуждаетесь в наставлении, — вмешалась в разговор герцогиня де Гиз, явно потерявшая терпение. — Предупреждаю вас, ваше нежелание причаститься и покаяться в своих грехах не осталось незамеченным. Своим упрямством вы рискуете обречь себя на вечные муки ада.
Улыбка моя стала такой натянутой, что у меня заболели губы.
— Мне бесконечно жаль, что вы так думаете. Меня, однако же, учили, что истинное раскаяние следует искать лишь в собственном сердце. К счастью, в этой стране, благодаря мудрости деда Его Величества, мы обе обладаем свободой выбора веры в соответствии со своей совестью.
— Предупреждаю вас, король не станет более терпеть столь радикальные взгляды, — злобно оскалилась герцогиня. — Их следует удалить из страны, подобно прогнившей опухоли.
Я вдруг ощутила укол настоящего страха. Меня воспитывали на рассказах о религиозных войнах, когда гугенотов жестоко преследовали за их веру. Многих сожгли живьем; иногда население целых деревень, собравшееся на молитву в простой белой часовне, запирали внутри и сжигали дотла. Неужели эти времена могут вернуться?
После того как наша мать была сослана в монастырь, а маркиз де Малевриер был назначен нашим опекуном, я утратила веру в Бога. Разве может существовать Господь, гневно спрашивала я себя, если Он позволяет вершиться подобной несправедливости? Моя мать искренне верила в то, что Господь — наш друг, и что мы можем обратиться к Нему в любое время. Нам нет нужды платить церкви за то, чтобы обратить на себя Его внимание. Нам не нужны посредники в лице святых. Все, что нам требовалось — наша собственная, чистая и спокойная вера. «Боже всемогущий, — молилась я, — если ты действительно существуешь, спаси мою маму. Порази молнией своей маркиза. Преврати его в горсть пепла. Пошли ему саранчу, чуму и мор, чтобы он умер, а моя мама вернулась домой».