Старая театральная Москва (сборник)
Шрифт:
У него были добрые, усталые, снисходительные глаза.
В глубине которых, в самой глубине, прыгала едва заметная искорка насмешливости.
Добрая, усталая, благожелательная улыбка.
Чуть-чуть, едва приметно, ироническая.
Мягкая, несколько ленивая, медленная походка.
Он шёл в жизни медленно, не торопясь, лакомясь жизнью.
Он любил жизнь, её радости и умел ими лакомиться.
Настоящий гастроном жизни.
Заходила речь об еде, – он говорил со вкусом умевшего тонко поесть человека.
Когда в фойе театра появлялась красивая женщина, – он останавливался, разглядывал её внимательно и любуясь.
Делал несколько замечаний видавшего по этой части виды человека.
Угадывая детали, которые может угадать только знаток.
Он говорил о красотах Альп, Рейна, старинных французских замков так, что подмывало взять билет и поехать.
С упоением слушал Гайдна, Баха.
Находил, что Оффенбах:
– Гений,
в оперетке:
– Которая тоже прелестное искусство.
Серьёзный критик, смел писать, что, конечно, искусство г-жи Вяльцевой не велико, но Вяльцева:
– Явление в этом искусстве. Очаровательное. Событие!
В нём была масса вкуса.
И ни капли педанта.
Ни на грош фарисейства.
За всю жизнь он не израсходовал ни одного фигового листика.
Он был скептик, и в нём было немножко философского безразличия человека, много видевшего на своём веку.
И когда все кругом возмущалось какой-нибудь г-жой Пищалкиной, готовясь учинить над ней суд Линча:
– Ошикать, освистать её после арии в последующем акте!
Кругликов только улыбался снисходительно.
И к певице, и к негодованию.
О, боже! Сколько было плохих певиц, – а, ведь, свет от этого не провалился.
И когда критики кругом уже точили назавтра свои перья, – Кругликов пожимал своими мягкими плечами:
– У неё такая любовь петь! Это приятно отметить. Без голоса, – но поёт!
Это был Петроний нашего оперного партера.
Magister elegantiarum [6] :
6
Magister elegantiarum – Учитель изящества (Петрония называли Arbiter elegantiarum).
– Музыкальных и критических.
Как критика, его ценили не только артисты, но и публика.
За двумя-тремя исключениями, наши музыкальные критики разделяются на две категории.
Одни знают.
Но так наполняют свои рецензии бемолями и диезами, – словно писал фортепианный настройщик!
Другие пишут интересно, иногда даже увлекательно.
Но, услыхав Шаляпина в «Демоне», уверены, что у него:
– Высокий баритон.
А если Собинову в дружеской компании придёт фантазия спеть «На земле весь род людской», – способны написать, что:
– У нашего превосходного тенора великолепный бас.
Я знал одного такого критика.
Nomina sunt odiosa [7] .
Он должен был писать о концерте, на котором должен был исполняться листовский «Фауст».
Он добросовестно был на концерте, – с критиками не всегда случается.
Слышал всё.
И как Фауст с Мефистофелем мчатся через лес. И как шумят старые деревья. И как приближается духовная процессия.
Видел, – духовными очами сам видел, как два путника зашли в кабачок, где справлялась крестьянская свадьба.
7
Имена ненавистны (не будем называть имён).
Умилился над простодушным сельским вальсом. Пришёл в восторг от бешеного, инфернального танца, который заиграл Мефистофель, вырвав скрипку у одного из музыкантов. Ужасался прерывающим мелодию раскатам демонического хохота.
И назавтра всё это описал в газете.
Описал талантливо, блестяще, увлекательно.
И только тогда, из других газет, выяснилось, что, вместо всем известного «Фауста», в концерте вчера играли почему-то увертюру к «Струензэ»!
Кругликов соединял в себе и знание, и литературный талант.
Редкое и чудное сочетание!
Особенно, когда оно приправлено тонким вкусом.
И любовью к такой радости жизни, как искусство.
Прочитав его рецензию, хотелось пойти и послушать это самому.
Театр у нас наполовину загублен нашей критикой.
Не её строгостью. Не её бранью. Нет.
Насчёт брани есть отличный, – конечно, грубый, – афоризм Н. И. Пастухова.
Он был в ссоре с г. Коршем и желал ему всякого зла.
Рецензент его газеты бранил театр Корша.
Находил пьесу плохой, исполнение ещё хуже.
«Николай Иванович» остался недоволен рецензией.
– Ни к чему! Вы пишете: «плохо». А человек спросит у знакомого: «Хорошо?» – «Хорошо!». И пойдёт. Нет, ты напиши, что в театре с потолка кирпичи валятся. Вот, тогда кто в такой театр пойдёт!
Критика губит театр не бранью.
Публика всё-таки больше верит знакомым, чем незнакомым.
Соседу за столом больше, чем критику.
Театр губят эти «осторожные из добросовестности» похвалы.
«Умеренные».
«Средние».
– Артистка такая-то добросовестно спела свою партию. Остальные были достаточно тверды.
Я пойду смотреть превосходное исполнение.
Я готов идти смотреть из рук вон плохое, скандал, чёрт знает что, а не представление.
Это тоже любопытно.
Но какое мне делю до чьей-то добросовестности, да ещё в пении?!
Ну, пусть будет добросовестна! Очень хорошо с её стороны! Получит награду на том свете!
Но я-то, я-то зачем буду тащиться из дома, платить деньги, чтобы убедиться, что кто-то поёт: