Старик Хоттабыч (илл. Ротова)
Шрифт:
Так как его слова не произвели никакого впечатления на старичка в канотье, то он специально для старичка в канотье добавил:
— Давайте останемся, гражданин!
Старичок посмотрел на кондуктора с изумлением, убрал ногу с подножки и растроганно промолвил:
— Если тебе это доставит удовольствие, о господин мой, то я это только сочту за честь, хотя и очень спешу на розыски моего несчастного брата.
Кондуктор, успевший к этому времени дать сигнал отправления, вдруг совершенно непонятным образом очутился на мостовой рядом с учтиво поклонившимся ему стариком
— Я осмеливаюсь выразить глубочайшее убеждение, о почтеннейший незнакомец, что мы с тобой чудесно проведём здесь время, пока прибудет следующий автобус, — вежливо обратился Хоттабыч к оцепеневшему кондуктору.
Но тут кондуктор опомнился и с пронзительными воплями ринулся вслед за своей осиротевшей машиной.
— Остановите! — кричал он, проворно семеня ногами и придерживая рукой бренчащую серебром и медяками тяжёлую сумку. — Остановите автобус, граждане!..
Хоттабыч, поражённый странным поведением кондуктора, с интересом посмотрел ему вслед, а потом, когда тот скрылся за поворотом, где стоял задержанный Волькой автобус, легко нагнал его и даже успел взобраться в машину раньше кондуктора.
Вскоре автобус тронулся в дальнейший путь, и Хоттабыч, наклонившись к своим друзьям, зашептал им, неодобрительно поглядывая на всё ещё не пришедшего в себя кондуктора:
— Странный, очень странный человек этот кондуктор! Я его не тянул за язык. Он сам, по собственной воле, предложил мне: «Давайте останемся». Меня порадовали и поразили сердечность и доброта человека, предложившего мне своё общество, чтобы мне легче было скоротать время до следующего автобуса. Но стоило лишь машине отправиться, а ему очутиться рядом со мной на мостовой, как он уже передумал, оставил меня в одиночестве и побежал догонять автобус. Странный, очень странный человек! — закончил Хоттабыч и не без сожаления посмотрел на кондуктора.
— Он вовсе и не собирался оставаться с тобой на мостовой, — попытался Волька разъяснить старику. — Он сказал тебе «давайте останемся» в том смысле, что останешься только ты, а он уедет.
Однако Хоттабыч понял объяснения Вольки очень своеобразно.
Он недружелюбно посмотрел в сторону кондуктора и жёстко сказал:
— Теперь для меня окончательно стало ясно, что это не только странный, но и очень неискренний человек.
XLII. Рассказ проводника международного вагона скорого поезда Москва-Одесса о том, что произошло на перегоне Нара–Малый Ярославец
( Рассказан проводником его сменщику, спавшему во время этого происшествия)
— Я тебя, Кузьма Егорыч, потому разбудил, что только что произошёл в нашем вагоне удивительный, совершенно непонятный случай.
Понимаешь, постелил я, как полагается, всем постели, и в седьмом купе постелил. Стелю и обращаю внимание, что едут в этом купе один старичок, такой бородатый, в дореволюционной соломенной шляпе, и при нём двое парнишек. Скорее всего, я так думаю, однолетки. И, понимаешь,
А тут ещё один из мальчишек, такой белобрысенький, весь в веснушках, спрашивает:
«Товарищ, говорит, проводник, как пройти в вагон-ресторан?»
Я отвечаю.
«К сожалению, нет у нас в поезде вагон-ресторана, но можно будет утречком предложить вам чаю с сухарями».
Тут мальчик смотрит на старика, старик ему глазом моргает. Мальчик и говорит: «Ну ладно, мы и без вашего чаю обойдёмся, раз нет вагона-ресторана».
Интересно, думаю, как это вы до самой Одессы обойдётесь без моего чая. И ухожу в наше купе, но дверь только прикрываю, чтобы оставалась щёлочка.
А уже в вагоне все давно спать улеглись, и уже во всех купе пассажиры третьи сны видят, и только в седьмом купе всё шу-шу, шу-шу-разговаривают. Что именно говорят, мне не слышно, но только мне определённо слышно, что о чём-то разговаривают.
Потом вдруг открывается дверь, и из неё высовывается тот самый старичок; не замечает, что я за ним слежу, снимает с головы свою дореволюционную шляпу… И что бы ты, Кузьма Егорыч, подумал, что этот старичок делает? Слово даю, не вру! Рвёт из своей бороды клок волос. Пропади я на этом месте, ежели вру!
Батюшки, думаю, сумасшедший! Вот уж, что называется, повезло! Привалило сумасшедшего аккурат в моё дежурство. Молчу и жду, что будет дальше.
А дальше, оказывается, старик рвёт этот самый клок волос на многие части, кидает этот мусор на пол и что-то про себя бормочет. Тут я всё больше убеждаюсь, что этот пожилой пассажир — ненормальный и не миновать того, чтобы в Брянске его ссаживать. Ух, думаю, скандалу с ним не оберёшься! Может быть, он даже сию минуту начнёт кидаться на людей, стёкла бить.
Смотрю — нет, ни на что не кидается, стоит смирно, бормочет. Побормотав малость, уходит в своё купе.
И вдруг слышу — кто-то по коридору босыми ногами шаркает. Только не впереди, а позади меня. Тогда я понимаю, что кто-то с тамбура прошёл в вагон, и опять-таки страшно удивляюсь, потому что тамбур-то у меня во время движения всегда заперт.
Посмотрел я назад и… честное тебе, Кузьма Егорыч, благородное слово — не вру… вижу — идут с площадки четыре молодца, загорелые, что твои курортники, и притом совершенно голые. Только и есть на них одежонки, что тряпочки на бёдрах. Босые. Поджарые-преподжарые! Каждое рёбрышко просвечивает.
Я выхожу из нашего купе и обращаюсь к ним:
«Граждане, вы, вероятно, вагоны перепутали. Это граждане, международный, и у нас тут все купе заняты».
А они хором:
«Молчи, неверный! Мы знаем, куда мы идём! Нам как раз сюда и нужно, куда мы идём».
Тогда я им говорю:
«В таком случае, граждане, попрошу ваши билетики».
Они мне опять хором:
«Не морочь нам голову, чужеземец, ибо мы спешим к нашему повелителю и господину!»
Я говорю:
«Меня поражает, что вы меня называете чужеземцем. Я — советский гражданин и нахожусь в своей родной стране. Это раз. А во-вторых, у нас господ нет с самой Октябрьской революции. Это, говорю, два».