Старик и две мошенницы
Шрифт:
– Это слушалка. Когда с давлением плохо становится, я постучу в стенку, и тогда приходят сосед или соседка с аппаратом – давление мерить, у неё аппарат, а у меня слушалка. У неё и своя есть, да чтобы не таскать…
– Дядя Ваня! А если соседей нет дома?
– Бывают такие случаи. Тогда ничего не поделаешь.
– Зачем же такие сложности. Мы продадим вам портативный аппарат для измерения давления. Вы всегда сами сможете его померить, и от соседей не будете зависеть. Он удобен тем, что можно на запястье надеть, и никакие слушалки не нужны.
– Хорошая штука.
– Вот и купите. У нас он подешевле, чем в аптеке.
– Ох! Повезло мне сегодня. Сколько я должен?
– Тысяча шестьсот – таблетки от давления, восемьсот – от сердца, и аппарат две триста – четыре тысячи семьсот рублей, – сосчитала Людмила.
Старик долго копался в соседней комнате и, вернувшись сообщил:
– Мелких денег нет, вот пять тысяч. У вас есть сдача?
– Нету, к сожаленью, но вы не волнуйтесь, – сказала Анастасия, – мы сейчас разменяем в вашем магазине и привезём триста рублей.
– Простите, дядя Ваня, вы здесь давно живёте? – спросила Людмила.
– В этом доме уже пятьдесят пять лет. А в Сибири с сорок первого года. Раньше жили в Смоленской области. Когда немцы стали подходить, убежали сюда к маминой сестре. Всё мечта была – вернуться. Мать говорила: кончится война, пешком уйдём к себе на речку Вазуза. Да не получилось. Отец погиб где-то под Москвой, зимой получили похоронку. У матери нас пятеро. Я младший, и мне только три года. У тётки тоже пятеро, и мужа убили как у нас. Есть нечего – что там мать в колхозе получала. Картошки у тётки совсем мало – на нас ведь не сажала. Тогда мать старшему моему брату говорит: «Иди-ка ты, Саня, милостыню просить». Вот и ели мы то, что он принесёт. А у тётки была старшая дочь Валюшка. Ей было, когда мы приехали, шестнадцать лет, а она уже работала на ферме дояркой. И стала нам, младшим, каждый день с работы молоко приносить. А вы же знаете, как строго тогда было. Надолго сажали за воровство. Моя мама ей говорила: «Не надо, Валюша, боюсь, поймают тебя». А она: «Я сама, ужас, как боюсь, но не могу смотреть, как маленькие от голода пухнут». И всю зиму носила. Она нас и спасла. А весной поймал её завфермой. Судили. Дали семь лет, – дед замолк, комок подкатил к горлу от этих воспоминаний.
– Вернулась? – спросила Людмила.
– Вернулась, но совсем больная. Туберкулёзом там заболела. Как сейчас помню, пришла однажды утром мать – мы уже отдельно от тёти жили – и говорит: «Наша Валюша умерла». Двадцать пять ещё не было. Вот скажите: «Она кто, воровка или…», – дед опять замолк, справляясь со спазмом в горле.
– Люда, нам пора, – сказала Анастасия.
Они встали и направились к двери. Он пошёл за ними. Вдруг Людмила повернулась к нему и посмотрела прямо в глаза нежно и печально:
– Милый, милый вы мой дядя Ваня! Если бы вы только знали, как важно то, что вы сейчас рассказали! – она неожиданно привлекла его к себе упругими беленькими ручками и поцеловала в щёку.
– Ох! Спасибо! – сказал он, совершенно растерявшись, и не зная, что говорят в таких случаях таким женщинам, как Людмила.
Дед был немножко пьян. Чего бы он сейчас не сделал для этих милых
– Подождите! – вскрикнул он, – я вам яиц дам! Они домашние, свежие, только из гнезда!
– Нет, нет, не надо! Нам далеко ехать, перебьём ещё, – ответила Анастасия.
Последний раз мелькнули перед ним завораживающие глаза Людмилы:
– До свидания, дядя Ваня, вы мне очень и очень понравились, – и она исчезла за дверью.
Дед кинулся к окну, чтобы ещё раз увидеть её. Анастасия садилась за руль. Людмила, сидя на пассажирском сидении, изящно втянула в кабину правую ножку в голубой туфельке, дверца захлопнулась, и маленькая белая машинка увезла её прочь вместе с льняными волосами, чудесными серыми глазами, и белым костюмчиком с короткими рукавами. Но нет! Он не последний раз её видит – они ведь привезут сдачу.
Старику уже не хотелось спать. Он чувствовал, что только что с ним случилось что-то необыкновенное, чего давным-давно не было, а может не было никогда.
Конечно, были у него женщины до жены, и кроме жены, когда был женат. Он даже на два года уходил от неё к другой, но всё, что у него было раньше, не шло ни в какое сравнение с тем, что он испытывал теперь. Как-то одна его знакомая спросила неделикатно: «Скажи-ка, дядя Ваня, почему ты всё-таки уходил от тёти Зины к Мишуткиной?». И он ответил ей грубо: «Я думал, она лучше, а оказалось, что вы, бабы, все одинаковые». Оказывается, не все.
Во всех его прежних отношениях было что-то торопливое, грязное, что приходилось прятать, или такое, за что становилось стыдно самому.
И вот на восьмидесятом году жизни он увидел женщину, которой можно просто любоваться, с радостью ставить её выше себя и благословлять жизнь только за то, что она есть.
Сколько тусклых, бессмысленных лет он прожил, когда надо было вставать без мыслей, без чувств по утрам, ходить на работу, приходить домой, задавать скоту сено, таскать в пригон воду, из пригона вывозить навоз, резать скотину, мясо отправлять детям в город; весной пахать огороды, сажать бездну картошки, выкапывать осенью, чтобы скормить большую часть скоту, опять отправлять детям, выбрасывать весной из погреба гниль; смотреть, как старится, дурнеет, сварливеет, страдает и умирает жена, а потом также, тупо и бесчувственно, как бык на бойню, идти к собственной смерти.
И когда он смирился с тем, что всё в нём умерло, явилась она, и чёрно-белый мир стал ярким и радостным. Он видел её не больше получаса, но все мгновения остались в его памяти. И когда эти мгновения вставали перед его внутренним взором, когда он вновь видел её глаза, причёску, ощущал на лице её губы, всё его существо приходило в восторг: сладко билось сердце, по телу стремились волнующие токи, и каждая клеточка трепетала и радовалась жизни. Старик не мог поверить, что такое возможно в восемьдесят лет, но это было правда. Жизнь в нём не погибла, а лишь замерла под гнётом житейского дрязга, и вот вырвалась из-под него, как весенний ручей из-подо льда, и он снова жив, жив!
Конец ознакомительного фрагмента.