Старикам здесь самое место
Шрифт:
«Прайс, – гласила вывеска. – Салун номер один в Парадайзе». Никаких братьев. Просто «Прайс» – и все. Большими черными буквами на белом фоне, в красной окантовке. Джон уже не помнил, как вывеска выглядела раньше, зато все остальное он признал сразу, но на всякий случай достал из памяти снимок и начал сверять. Величественное здание с двумя окнами на втором этаже – они мальчику всегда казались глазами; балкон с перилами и частыми балюстрадами – словно усатая губа большого разинутого рта, и сама пасть – две распашные дверцы, за которыми красным светом темнело горло – нутро салуна. Угрожающая квадратная голова сейчас представляла из себя обычный (разве что чуть больше остальных) дом с фасадом из набитых внахлест досок. Здание, зажатое со всех сторон лавками и магазинами,
Сегодня же всё было наоборот. Джон шел к салуну и немного волновался. Привязав лошадь, он поднялся по ступенькам, остановился и зачем-то оглянулся на город. Сумерки уже начали подкрашивать здания в нежные, закатно-сливовые цвета, и, надо признать, так становилось гораздо лучше. Старая древесина, из которой, казалось, состояло все, включая животных и людей, словно смахивала с себя день и наносила вечерний макияж. Керосиновые лампы или просто свечи на блюдцах в каждом окне начинали симулировать свет, который скоро все равно сбежит; продавцы, кряхтя, убирали товары с тротуаров. Мужчин на улицах становилось всё больше, они все как один закуривали и принимались неспешно смаковать этот пограничный, размазанный во времени момент. Городок, позабыв о дневной суете, готовился к суете вечерней – местечковой, долгожданной.
Каким большим Парадайз казался тогда и каким куцым стал сейчас – как куртка, из которой вырос. Городок жил своей жизнью, ломался, старел. Пока Джон где-то блуждал, Парадайз не стоял на месте, не ждал. Он изменился сразу – в то самое мгновение, когда мальчик бежал из него. И это было странно. Ведь внешне почти ничего не изменилось – но стало неузнаваемым. По улицам бегали незнакомые дети, лаяли не те собаки, подростки стали взрослыми, а взрослые будто прикинулись стариками. До боли знакомые декорации приняли в себя другую труппу актеров, и этот спектакль больше не смотрится так же привычно и интересно, как в детстве. Теперь придется привыкать заново – или же валить прочь, оставляя за собой клубы пыли, которая, впрочем, и так полупрозрачной взвесью дрожала в воздухе повсюду.
***
Джон аккуратно толкнул резные, похожие на крылья летучей мыши дверцы, и «Прайс» заботливо, по-отечески обнял его душными ароматами. Как призраки, они витали вокруг людей и предметов, стелились по полу, стекали по стенам, скользили по потолку и забивались в ноздри. Запахи табачного дыма, разлитого виски, пота, пыли, свежего лака, дешевых духов, пороха и черт знает чего еще то перемешивались, то снова расслаивались.
А вслед за носом вспомнили все и глаза. На первом этаже находилась внушительных размеров барная стойка, за которой прятались чистые бокалы, ружье и несколько ящиков с виски и пивом. А с лицевой стороны, покусанной шпорами, уже разместились семь человек, не толкаясь и вальяжно водрузив сапоги на блестящую подножку. Для остальных нашлось место в просторном зале, где, как точки на грани игрального кубика, расположились пять столиков – обшарпанных, истыканных ножами. Один из столиков, центральный – овальной формы. Ему доставалось больше остальных: его регулярно хлестали картами, били кулаками и бокалами, ругали грязными словами, за ним проигрывали иногда даже больше, чем деньги – за ним играли в покер.
В углу у большого окна стояло пианино с поднятой крышкой. Черный лак его поверхности ловил на себя, как на приманку, свет и блестел, будто начищенный гуталином ботинок. Пианиста за ним не имелось. Казалось, что и музыка здесь совсем не нужна. Голоса накладывались друг на друга, и уже было не разобрать ни слова в этом веселом гуле. Изредка кто-то выкрикивал очередную похабщину, кто-то в ответ дико хохотал, бедными стаканами лупили по столам, женщины находили своих героев, а герои были очень даже не прочь найтись. Все варились в этом котле с темно-красными стенками. Снаружи стояла ночь, а внутри горели бра, развешанные как факелы в старом замке, и люстра из большого колеса, подобно нимбу венчавшая ожидание приятного грехопадения. Здесь всегда хотелось пить. А еще – жадно угождать своему чреву, истосковавшемуся по нормальной, не походной пище. Затем опять выпить, разгневаться, позавидовать, подраться, выпить, спустить с поводка свою похоть, как охотничью собаку, возгордиться и лечь спать, пребывая в парализующей неге. Флэш-рояль из грехов, каждый из которых добирается один за другим. В конце ждет расплата. За каждый из них. Но кого это интересует? – ведь здесь принимают доллары!
– Виски. Двойной.
Джон обратился к стоящему спиной к залу бармену, который протирал тряпкой стакан и смотрел в окно.
– Тебе не рановато пить, сынок?
Джон немного растерялся, вглядываясь в спину человека в белой рубашке с засученными рукавами и в зеленом жаккардовом жилете. Бармен отставил стакан, отбросил тряпку и наконец повернулся к посетителю. Зализанные назад седые волосы, бакенбарды, усы в форме подковы и глаза под цвет жилета. Он поднял правый уголок рта и посмотрел на Джона, как уставший богатый клиент смотрит на официанта.
Ленард переворачивал ситуацию с ног на голову и наслаждался упавшими ожиданиями. Он частенько так делал. Изменился… Не сказать, что постарел, скорее, побелел. Сейчас его можно было узнать по взгляду, осанке и, пожалуй, по усам, которые за прошедшие годы изменились только мастью. Джону как будто снова только вчера стукнуло восемь и он с почтением, задрав голову, снизу вверх глазел на мистера Прайса.
– Ну, что молчишь? Все никак ведро со дна не поднимешь, Джонни?
– Мистер Прайс, я мечтал законно выпить виски в этой дыре с тех пор, как в первый раз сюда попал еще мальчиком.
Джон обернулся на зал и понял, что никогда в своей жизни не видел его в это время, не видел в нем столько людей, которых он понемногу начинал понимать. Мотыльки знали, куда нужно лететь.
– Мальчиком ты и остался, – ответил Ленард. – Хоть и обзавелся усами и револьвером.
Бармен ловко выудил бутылку с золотисто-медной жидкостью и наполнил две рюмки, зажатые между пальцами одной руки.
– Я скучал, парень!
Не дожидаясь ответа, Прайс опрокинул свою рюмку, выдохнул.
– Знаешь, я не надеялся тебя больше увидеть. Ходили разные слухи… Я рад, что ты жив, малыш. Ты пить-то будешь? Или так и будешь смотреть на меня как на Иисуса?
Джон очнулся, нахмурился для виду и проглотил содержимое рюмки. Горькая обжигающая жидкость прокатилась по языку и попала прямиком в пищевод, вызывая онемение. Джон закашлялся.
– О, да тебе только молоко лакать, парень! – Мистер Прайс победоносно ударил ладонью по стойке.
Джон улыбнулся как ребенок, понял, что попался, и снова нахмурился. Опыт обыграл молодость, но сейчас это его нисколько не волновало. Он почувствовал тепло, растекающееся по телу, вызванное не столько глотком виски, сколько добрым и уютным ощущением дома. Перед ним на фоне зеркальной стенки стояли бутылки с выпивкой, ненавистные стаканы, которые он когда-то постоянно протирал, и человек, который ему за это платил, человек, на которого он, малыш Джонни, хотел быть похожим. Да, мистер Прайс уже не молод. Время, оказывается, не щадит даже таких железных людей: они ржавеют. Но этот стал белым. Прайсу, кстати, седина оказалась к лицу, он будто еще умнее стал. А глаза все такие же острые, как рыболовные крючки.
– Мистер Прайс, вы еще подаете стейк с бобами?
Джон мысленно одернул себя за излишне наивную интонацию, но очень уж хотелось есть. А местный стейк он любил. Ленард, казалось, не обратил внимания на вопрос. Он посмотрел куда-то в сторону выхода и задумался.
– Ты вот что, парень… Поднимайся наверх, в комнату 1А, она справа от лестницы. Приведи себя в порядок – я скажу Мисси, чтобы приготовила тебе пару кувшинов с горячей водой, спускайся через час, поужинаем. Ко мне в кабинет. Надеюсь, не забыл, где он?