Старики и бледный Блупер
Шрифт:
Все это началось с того времени, когда Бруклинский Пацан тащился в отпуску в Японии. Там он сел на "поезд-пулю" до Киото, нагреб там боку сакэ и японского добра, и вдоволь насиделся в горячих ваннах с косоглазыми голыми срок-давалками.
– Я просолившийся младший капрал, и я старый, старый, старый, – заявил Бруклинский Пацан, вернувшись из Японии. – Такой старый, так ссохся и такой маленький стал, что посади меня на десятицентовик – свалюсь. Такой стал крошечный, что гуки меня, наверно, и не замечают уже.
В Токио Пацан засувенирил себе черный альбомчик для марок. А сейчас он снова в стране, чтобы
На почтовых марках противника – восхитительные эпизоды войны и политической жизни. Северовьетнамские бойцы обмениваются рукопожатиями с улыбающимися вьетконговцами под коммунистической красной звездой с венком. Колонны оборванных и жалких военнопленных-американцев под конвоем отправляются в ханойские лагеря. Объятый пламенем ганшип с огромными буквами U.S. на боку валится на землю под восторги группы сельского народного ополчения из одних девчушек, что сидят за зенитной пушкой, обороняющей деревню. И старый папасан, бредущий вдоль дамбы рисового чека, с мотыгой в одной руке и винтовкой в другой.
Я наблюдаю за Бруклинским Пацаном, нагнувшимся над висящими на проволоке останками. Он с наслаждением предается своему вонючему хобби. Я знаю, что обязан спуститься туда и утащить этого засранца, по которому плачет восьмая статья, обратно за проволоку, где он должен пребывать.
Я знаю, что должен это сделать, рики-тик как только можно, но ничего не делаю. Он мне как приманка нужен.
– Черт! – говорит Бруклинский Пацан, осторожно тряся ногой, вытягивая ее из случайно попавшейся проволоки-путанки, зацепившей его за щиколотку. Он склоняется над очередной развороченной темной массой и шарит по карманам в поисках дневников, кошельков, пиастров, любовных писем и разлагающихся черно-белых фотографий гуковских подруг. Все, где он надеется найти почтовые марки, запихивается в один из грузовых карманов, нашитых спереди на его мешковатых зеленых брюках.
В муссонном дожде Пацан движется как черный силуэт. Очертания его пончо мерцают как серебряные точки на экране радара. Он представляет собой отличную мишень. Гуковские снайперы могут расслышать в темноте, как дождь барабанит, отлетая от пончо, что на Пацане. Бледный Блупер может разглядеть черную накладку на прикладе его M16, которая болтается стволом вниз, чтобы дождь не попадал в канал ствола.
Надо бы предпринять меры по спасению филейной части Бруклинского Пацана, но не хочу. Не могу. Морская пехота больше не та элитная амфибийная ударная сила, что раньше. Нас разжаловали, сделав из нас бросовые морепродукты. Во Вьетнаме мы всего лишь дешевая приманка для ловли на живца, мы нацеплены на азиатские крючки, где дергаемся до тех пор пока не попадем под огонь и не погибнем. Мы тут чтобы погибать, наши инструктора в Перрис-Айленде все повторяли: "От крови трава лучше растет".
Я поднимаю трубку полевой рации Бруклинского Пацана. Трубка обернута прозрачным полиэтиленовым пакетом, обмотанным липкой лентой. Тихонько свищу. Прочищаю горло. Говорю: "Я Зеленый Миллионер, Зеленый Миллионер, командир первого взвода. Дайте ракет, девчонки. Давай ракеты – и давай их немедленно на хер срочно".
Первый
Бесконечная колонна грузовиков вывозила гаубичные снаряды, деревянные поддоны с высокими стопами коробок с сухпаем, горами фанерных щитов и строительных брусов, тонны стальных перфорированных листов, снятых с аэродрома.
Первый взвод честно заслужил право немного подавить на массу. Пора будить. Пора будить всю базу.
Трубка шипит разрядами помех, и кто-то отвечает: "Понял. Щас дам. Отбой связи".
С усилием поднимаю M60 в положение "на грудь", как его держат в кино, и все сильнее и сильнее щурюсь в распростертую тьму. Но теперь я вижу в темноте хуже, чем раньше. Ничего там не движется. Дульных вспышек не видать. И один лишь дождь шумит.
Вот скажу одно лишь слово – и Бледный Блупер окажется на дне бассейна, заполненного красной грязью, высирая изделия питтсбургских сталелитейных заводов. Стоит лягушке пукнуть, и я похороню эту лягушку под черной железной горой американских бомб. И даже если большие птицы не смогут взлететь из-за мутной этой непогоды с ее нулевой видимостью, я всегда могу вызвать артиллерию. Произнесу в трубку заклинание из двух слов и шести цифр координат – и пушкари напрягутся, и через сорок секунд в моем распоряжении окажется больше огневой мощи, чем у бронетанковой дивизии.
Где-то позади ухает миномет.
Мой палец медленно вытягивает спусковой крючок до конца свободного хода. Делаю глубокий вдох. Все, джунгли под прицелом. Так хочется наконец-то пустить в ход 60-й и искромсать черноту ночи красными строчками пуль.
В пятистах ярдах вглубь сектора обстрела, на высоте луны, возникает тусклое пятнышко. Свет – обширный, резкий, белый – разливается по черному небу, тает и плавно опускается на землю, несомый дождем. Осветительная ракета покачивается под белым парашютиком, поскрипывая и роняя искры, которые шипят и потрескивают.
Я затаиваю дыхание и замираю. А вот сейчас не стоит делать неверных ходов. Бледный Блупер только и ждет, чтоб я сотворил какую-нибудь глупость, как салага какой-то.
Внизу, в полосе заграждений, Бруклинский Пацан останавливается и глядит на свет. Рядом с Бедным Чарли, нашей игрушкой-черепом, Пацан опускается на корточки, а по нему молотят холодные порывы ветра и муссонного дождя.
Из глубины нейтральной полосы доносится зловещий хохот. Пацан разворачивается туда лицом и медленно снимает с плеча винтовку. За стеклами очков, мутных из-за дождя, глаза на его лице кажутся огромными.
Слышен звук – будто открыли металлическую флягу с вином, затем абсолютная тишина на какой-то миг, а потом осколочная граната из M79 попадает в Бруклинского Пацана, и Бруклинский Пацан весьма бездарно изображает Джона Кеннеди во время предвыборной кампании в Далласе, и, как в немом замедленном воспроизведении, голова Бруклинского Пацана растворяется в облаке розовой дымки, а потом – бац! – и Бруклинский Пацан усыпает собою все вокруг: разорван гранатой, убит, похерен, застрелен, забит как скотина.